Тимур Максютов - Атака мертвецов

– Встать, юноша! Не грех упасть от удара судьбы, но мужчина тем и отличается от слизняка, что встаёт после любых затрещин. Нет ног – на руках. Отшибло руки – на зубах. Встаёт и делает своё дело. Ну?!

Мне было больно, мне было страшно, слёзы текли пополам с потом – но я вставал, охая… Пять месяцев назад я едва одолевал десять саженей по длинной стороне гимнастического зала, и этот поход был потруднее анабасиса Александра Македонского сквозь враждебные горы Малой Азии; сейчас я три раза обходил зал.

– Отлично. Теперь приседания.

Подавив вздох, я направился к шведской стенке, чтобы уцепиться рукой для помощи.

– Раз. Два. Три, – отсчитывал Лещинский. Так, наверное, отсчитывал удары бичом римский экзекутор, когда готовил Иисуса к пути по Виа Долороза.

– Стоп! Неплохо. Куда, голубчик? Мы ещё не закончили. А теперь – без руки. Убрать руку со стенки, я сказал!

Это было жестоко. Я зажмурился, собрался с духом – рванулся вверх; что-то затрещало, боль проткнула раскалённым прутом от колена до самой макушки. Начал валиться на бок: преподаватель подхватил меня под локоть и помог подняться.

– Ну, молодец. Почти сам. А вот теперь – по-настоящему. Приседай. Давай-давай, не бойся.

Собравшись с духом, начал подниматься; внутри меня всё сжалось, ожидая вспышки – и она поразила, разорвала сознание…

Я шлёпнулся на задницу и заплакал.

Пан стоял рядом и постукивал меня согнутым пальцем по макушке, будто посылал сигналы азбукой Морзе:

– Запомните, юноша: всё даётся только через преодоление. Через боль. Через слёзы. А сами собой только прыщи вскакивают. Ну? Собрался и сделал!

Я не знаю, как это вышло, но я встал.

Лещинский дал мне отдышаться. Сказал:

– Неплохо. Вот это упражнение – ежедневно. Есть кому помочь?

Я вспомнил будущее население дачи: тётю Шуру и кухарку Ульяну. Александра Яковлевна, конечно, брезгливо подожмёт сухие губы и скажет что-нибудь про глупости, свойственные современной молодёжи. А Ульяна, несомненно, согласится поучаствовать. Будет стоять рядом, вздыхать, утирать слёзы и ныть: «Что же ты, касатик, так себя мучаешь? Бедненький мой, сиротинушка».

– Нет, – сказал я, – помогать решительно некому.

Я надеялся, что Пан отменит упражнение по такому случаю, но не тут-то было:

– Тогда у забора или у стены. Словом, чтобы было за что схватиться наподобие шведской стенки. Но только в крайнем случае! Филонить не удастся, я осенью сразу увижу.

Последним пунктом было любимое, так называемое сладкое: Пан обучал меня фехтованию с использованием трости по французской системе.

В самом начале наших занятий я посетовал, что в моей трости не спрятан стальной клинок: такие продавались в оружейных магазинах. Лещинский на это сказал:

– Я надеюсь когда-нибудь заняться с тобой настоящим фехтованием. Но для этого тебе придётся потрудиться и хорошенько освоить передвижение без подставки.

Надо ли говорить, что такая вера в моё будущее окрыляла?

Потом Лещинский сказал:

– Настоящий боец умеет употребить в дело всё, от карандаша до подстаканника. В турецкую войну стоял наш батальон в деревушке болгарской в резерве. Тихо, бои далеко – благодать! Да только башибузуки, турецкая иррегулярная кавалерия, шлялись везде небольшими ватагами. В основном грабежами промышляли, на бой-то открытый не шли – не воины, а так, мазурики. Так вот, был у меня рядовой один по фамилии Кобчик – беда, а не солдат. Бестолковый. Всё у него не так – то фурункул на шее, то флягу потеряет. А тут выдали ему новые сапоги. Неразношенные, конечно, – так он ноги враз стёр. Вот и ходил босиком, а сапоги в руках. Как начальника увидит – бросается обуваться, а уж потом честь отдаёт. Ну, надо бы наказать, конечно, да смех такой разбирал, что махнёшь рукой – чёрт с ним, с балбесом. Однажды попёрся Кобчик на речку за деревней, кашевар его за водой послал. Ни ружья, конечно, ни тесака – только ведро да сапоги через плечо. А там – башибузуки в засаде. Накинулись, хотели его в плен по-тихому утащить – тут наш Кобчик в орла превратился! Орёт и сапогами от ятаганов отмахивается, да ловко – никак с ним не справятся. Наши, пока на выручку бежали, чуть животики от хохота не надорвали. Под конец так каблуком их сердара в лоб припечатал, что тот клинок выронил. Турки подмогу увидали, на конь да бежать. И этот витязь нежданный ведром натурально одного из седла выбил! Пленил врага в честной схватке. Я его хвалить, а он чуть не плачет:

– Мне, вашбродь, ироды эти все сапоги ятаганами порезали! Не ношенная ведь совсем обувка, в чём ходить теперь?

За героизм его к медали представили. А сапоги я велел фельдфебелю новые выдать, конечно. Вот такие дела.

Я удивился этой истории волшебного преображения:

– А как он потом? Из бестолкового настоящим героем стал?

– Может, и стал бы, – вздохнул Пан, – да только под Плевной его ещё до боя убило. Шрапнелью.

Теперь, занимаясь с тростью, отрабатывая резкие удары в уязвимые места, я каждый раз вспоминал байку про Кобчика и его странную судьбу.

Занятия давно кончились, лишь в классах сидели штрафники, оставленные после уроков; в коридорах – пусто. Я спустился в шинельную, надел калоши, вышел на улицу – и нос носом столкнулся с городовым в сопровождении старшего Купчинова.

Отец Серафима повёл себя странно, заорал на всю улицу:

– Вот он, сообщник! Хватайте его.

И начал подпрыгивать, колыхая брюхом и норовя меня ухватить.

Городовой строго спросил:

– Изволите учиться в этой гимназии? Кто вы есть?

– Да, в четвёртом классе. Николай Ярилов. А что произошло?

– Да что говорить, вяжите его – да в холодную! – вопил Купчинов. От него попахивало вином.

– Извольте не шуметь и не мешать разбирательству, – прикрикнул городовой, заставив Серафимова отца примолкнуть, и повернулся ко мне: – Купчинов-младший на занятиях сегодня был?

– Нет. Я вот собирался зайти как раз к нему, узнать – вдруг приболел?

– Да что вы его слушаете, одна шайка-лейка. Сообщник! Обыскать его надо, а как же. Семьдесят целковых у родного отца, эх! Пригрел на груди гадюку поганую. И этот туда же! Вот от них, очкастых, вся муть в державе!

Купчинов исхитрился, выбросил гигантский кулак – я едва успел отшатнуться, но очки он с моего носа сбил. Всё вокруг расплылось, а в следующий миг здоровенный дядька навалился на меня, обхватил толстыми сосичными пальцами горло и принялся душить.

Дальше было как во сне: я резко присел, высвобождаясь от захвата, и ударил концом трости прямо под брюхо, целясь в ширинку полосатых штанов.

Купчинов охнул. Выпустил меня, прислонился к стене. Лицо его побагровело, будто готовясь лопнуть подобно помидору, на который с размаху уселись, – и брызнуло. Слава богу, не кровью, а лишь слезами.