Тимур Максютов - Атака мертвецов

Ольга рассмеялась; а мне одновременно стало и неловко, и смешно от такой лисьей хитрости.

Выбрались из садка по обледенелым сходням; Оленька притворно вскрикивала, скользя ботиками, и хваталась за меня; её бледные щёки разрумянились, глаза сияли.

Потом мы катались с невысокой горки, поставленной прямо на невском льду; потом дошли до стойбища самоедов. Полудикие дети заполярной природы щеголяли в вышитых бисером кухлянках; невысокие, с телёнка, олени мягкими губами брали с ладоней подсоленный хлеб, купленный у их хозяев за копейку.

– Прокатимся? – спросил я, глядя на украшенные цветными тряпочками нарты и доставая полтинник.

– Да, непременно! – воскликнула Дарья.

– Вам не стыдно? – рассердилась Ольга. – Посмотрите на этих несчастных животных: у них разбиты ноги, вытерта шерсть постромками. И такие грустные глаза! Вам развлечение, а им – тяжкий труд. Ещё и каюр будет лупить тяжёлым шестом по спине, чтобы шибче бежали. Нет, нет, ни за что!

И пошла к берегу.

Всё-таки она – удивительная. Настроение её прыгало, как стрелка барометра где-нибудь на мысе Доброй Надежды; и угадать направление очередного прыжка не было никакой возможности.

Из кабака вывалились двое: рабочие, судя по подбитым ватой пиджакам и сапогам гармошкой. Были они сильно пьяны. Один харкнул на снег, поправил картуз и сказал, глядя на моих спутниц:

– Ишь ты, гладкие какие девки. Такую за жопу и…

Я вспыхнул мгновенно. Подскочил, поймал его тростью под коленку и опрокинул на снег; второй попытался кинуться на меня – я лишь отступил на полшага, пропустил мимо себя неуклюжую тушу и придал дополнительного ускорения, врезав по затылку.

Фабричные поднялись и вновь попёрли; были они здоровенные, красные, злые, но я защищал честь девушек и был необычайно спокоен и расчётлив: встретил одного ударом наконечника в солнечное сплетение – тот охнул и упал на колени; второму врезал ладонью по уху – он завизжал, уронил картуз и схватился за голову.

– Немедленно извинитесь перед дамами.

Первый, всё еще сидя в снегу, грязно заругался, но товарищ заткнул ему рот ладонью и прохрипел:

– Виноваты, барин, сглупили-с. Не повторится.

– Извинения приняты, господа. С Рождеством.

Я повернулся и пошёл к курсисткам; и только сейчас почувствовал, как бешено колотится пульс, не хватает воздуха, а руки дрожат.

– Какой вы! – сказала Дарья, восхищённо глядя на меня.

– Какой вы, Николай, бессердечный, – резко продолжила Ольга, – они – несчастные люди. Приехали из деревни, бросив свои семьи; хозяин держит их в грязном бараке, больше похожем на хлев, по двадцать человек на пяти квадратных саженях. Друг у друга на головах, клопы, вши; работа по двенадцать часов, тяжёлая и опасная, в чаду и жаре литейного цеха, или наоборот – на морозе; мизерную плату отбирает мастер, штрафуя за всякий пустяк. На свои копейки напились в честь праздника – и на тебе! Схлопотали палкой.

– Но как же! Они ведь оскорбили вашу честь своими грязными намёками.

– Ничего страшного, мы бы не переломились. Зато лишний раз не проявили бы своё барство, своё сословное презрение.

– То есть надо было звать городового?

Корф молча оглядела меня сверху донизу, будто ледяной водой окатила. Сказала презрительно:

– Неужто вы способны ябедничать полиции? Не ожидала от вас, Николай.

– Да я никогда, – растерялся я, – наоборот, решил всё сам, как и должно с хамами, оскорбившими честь…

– Прекратите про честь! Пролетарии – как дети; не они виноваты, что ведут себя так. Условия их жизни, отсутствие культурного воспитания – не их вина, а наша! Мы должны обеспечить им достойную жизнь, сражаться за их права, которые они по темноте своей даже не осознают!

Признаться, я растерялся от такого напора; обвинения были несправедливы, – но я не знал, как им возражать. Прозвучали бы они из иных уст – я бы, возможно, нашёл аргументы, но ведь это была Ольга…

– Хорошо, – сказал я примирительно, – в следующий раз я обязательно уточню, пора уже вас защищать от убийцы с ножом или поинтересоваться прежде, сколько классов церковно-приходской школы он окончил.

Дарья фыркнула; Ольга же сказала ледяным тоном:

– Не смешно, Николай. Извольте вернуться к этим несчастным и извиниться за то, что их ударили.

Настала пора вскипеть мне:

– Извиняться перед пьяным быдлом за то, что поставил их на заслуженное место? Никогда!

– Не смейте называть их быдлом!

– А кто они? Быдло и есть.

– Вы вновь произнесли это слово! Ещё раз – и мы поссоримся навсегда.

Я медленно остывал – как остывает орудийный ствол после выстрела. Кивнул:

– Хорошо, я обещаю больше никогда его не говорить. Но и извиняться…

– Не перед кем, – встряла Дарья, – убежали ваши мастеровые.

Я проводил девушек до Третьей линии – у них там были какие-то посиделки с однокашницами; за весь путь мы не проронили больше ни слова.

Всё праздничное настроение куда-то испарилось.

На всенощную я не пошёл, сославшись на плохое самочувствие; тётушка и не настаивала.

Зашёл в свою комнату. Лёг не раздеваясь. Ветви тополя деликатно скребли в оконное стекло, будто пытаясь утешить меня.

3 января 1905 г., Санкт-Петербург

Спал я плохо: мучила мысль, что мы поссорились навсегда; что никогда больше не случится совместная прогулка, её лёгкие шаги рядом, её смех, сияющие глаза и случайно выбившийся из-под шапочки локон на моей щеке…

Так прошла неделя; совершенно незаметно минул Новый год. Я уходил из дома пораньше, чтобы не встретиться с ней ненароком в коридоре. Бродил по праздничному городу в ледяной тоске. Или запирался в своей комнате, стараясь отвлечься чем угодно – решал математические задачи, писал заданное на каникулы латинское сочинение.

В тот день я сидел в папином кабинете и читал. Меня удивил деликатный стук: ни тётя Шура, ни Ульяна не стали бы спрашивать разрешения.

– Войдите.

Это была Ольга. Как ни в чём не бывало села рядом, болтала что-то про весёлую вечеринку с граммофоном, шарадами и фантами.

– Жаль, что вас не было с нами, Николай.

Меня вдруг объяла ревность: она танцевала с кем-то, смеялась; её тонкие пальцы лежали на чужом плече. Думать так было глупо – и это ещё больше злило меня.

– Я не танцую. Пустая трата времени.

– Верно, – неожиданно легко согласилась она, – гораздо интереснее хороший разговор о важном и волнующем.

– О мистических романах мадам Крыжановской? – ядовито поинтересовался я.

– Это дурно, Николай.

Ольга рассердилась – и сделалась премиленькой.

– Дурно, что вы так думаете обо мне. В нашем ханжеском обществе принято считать женщин существами второсортными, неспособными на серьёзные мысли. Вы не видите в нас равных, подсмеиваетесь; вы давно определили, что наша единственная судьба – это детская, пяльцы и дурацкие слезливые романы про несчастную любовь, принцесс и храбрых рыцарей. А времена изменились! И вам, мужчине вроде неглупому, придётся с этим смириться.