Тимур Максютов - Атака мертвецов

Я промолчал, удивлённый натиском. Но больше ошарашенный её словами про меня. Надо же, я – не сопляк-пятиклашка, а мужчина!

– Ладно, не будем ссориться. Что теперь читаете?

– Вряд ли вас заинтересует. Учебник для флотских минёров. Сейчас – главу о взрывателях.

– Ударных или гальванических? – живо спросила она. – Согласитесь, что использование растворения сахара в морской воде для предохранителя было остроумным решением.

Надо ли говорить, что я был поражён?

Потом она болтала про нитроглицерин и динамит, про гремучую ртуть и возможность собрать бомбу или зажигательный снаряд из подручных материалов, приобретённых в аптеке и москательной лавке; я только хлопал глазами.

– Дадите почитать?

На обложке был номер и штамп «Для внутреннего пользования»; но я ответил:

– Конечно, если обещаете, что не станете выносить её из дома.

– Да-да. Скажите, Николай, а завтра у вас будет свободное время? Я предполагаю совершить опасное путешествие, и лучше спутника, чем вы, мне не найти. До сих пор не забуду, как вы легко разобрались с теми двумя громилами. Я, кажется, не поблагодарила вас? Но это легко исправить.

Она приблизилась и поцеловала меня в щёку.

– Ну так что?

– А?

Я был словно контуженый и не понимал, что она хочет.

– Проснитесь же, – рассмеялась Ольга, – вы сопроводите меня в логово дракона?

– Да. Да, разумеется.

Я даже не спросил, куда мы пойдём.

В маленький зал набилось добрые две сотни; было душно, жарко; капли пота на красных лицах, капли влаги на ободранных стенах. Густо пахло махоркой, сырым луком, дёгтем от смазных сапог; публика была одета просто, в короткие пальто, пиджаки поверх косовороток – но встречались и недорогие тройки с серебряными цепочками часов.

На входе стояли мрачные пролетарии и отсекали чужаков, однако Ольга ловко спряталась за чьими-то широченными плечами, схватила меня узкой ладошкой и прошептала:

– Давайте же, мой рыцарь, смелее! – Так мы и проскочили.

На нас косились, но пока вопросов не задавали. Ораторы сменялись, говорили горячо, однако косноязычно; я не понимал сути, да и не пытался вникать. Что-то про жадных фабрикантов и обнаглевших в своём произволе мастеров; о несправедливом увольнении четверых рабочих деревообделочного цеха Путиловского завода и необходимости проявить солидарность; ещё какие-то громкие и пафосные слова, лишённые для меня малейшего смысла.

Ольга прижалась и зашептала, почти касаясь влажными губами моей щеки:

– Здесь Василеостровский отдел Собрания фабрично-заводских рабочих, а всего их по городу одиннадцать. Очень сильная организация, многолюдная, но неправильная; вождём у них поп Гапон, а какой от попа толк?

– Да, – выдавил я.

– Вам неинтересно.

– Очень интересно. Продолжайте, прошу вас.

Я был готов выслушать от неё хоть полный текст таблиц Брадиса; совершенно неважно, что она говорила: меня трясло от этой близости губ, от аромата, побеждающего вонь чеснока и ворвани.

– Составим петицию и передадим государю-императору, – говорил очередной выступающий, – дабы узнал о нуждах народных из наших уст. Вокруг царя-батюшки засела жадная свора министров и генералов; не доносится до монаршего уха наш стон. Узнает он всю правду. И пожалеет свой народ православный!

Вылез какой-то плешивый; неистово крестясь, закричал:

– С нами бог! Пойдёмте же! Всем миром, с жёнами, с детьми. Если надо, умрём за правду, за царя-помазанника. Себя убьём. Прямо там, на площади, перед дворцом: пусть видит, как мы верим в него и любим!

Его призывы встретили с какой-то религиозной экзальтацией: некоторые принялись кричать, плакать; другие просто зааплодировали. Я принял это за долгожданный знак окончания и оглянулся в поисках лучшего пути к выходу.

– Это неправда! – зазвенел серебряный голос. – Царь Николай – главарь капиталистической шайки, сам первый кровопийца. Японская война произошла из-за его жадности, из-за лесной концессии в Корее; и что теперь? Солдатская кровь проливается зря, и здесь…

Я был ошарашен не меньше окружающих; все замерли и слушали речь, выкрикиваемую Ольгой.

– …не просить, а требовать! Не кланяться, а настаивать! Не мирное шествие, а революция!

Её схватили и потащили вон; кто-то заголосил:

– Провокация! Выгнать её, стерву.

Я пробился сквозь возбуждённую толпу, отодрал чью-то крепкую руку от её локтя – меня тут же взяли в оборот, зажали и поволокли; но обходились гораздо менее деликатно – кто-то лупил чугунным кулаком меж лопаток и вопил:

– Тилигенция! От вас вся дурь, ироды, цареубийцы, бомбисты!

Ольга изловчилась, вырвала руку, достала из-за обреза пальто сверток и швырнула его вверх: по всему залу разлетелись серые листки. Прокричала:

– Читайте наши прокламации! Там вся правда.

Пролетарии завыли; меня смачно ударили в скулу, я едва успел поймать и спрятать слетевшие очки; в глазах потемнело, тычки по рёбрам воспринимались словно сквозь вату.

Вытащили на улицу; Ольгу толкнули, она уселась в сугроб. Плешивый здоровяк, потерявший в свалке картуз, склонился над ней и заорал, брызжа слюной:

– Кто подослал, сучка? Отвечай! Не то я…

В меня будто вселился дух тигра или ещё какого хищника, как в восточных сказках; я вырвался из рук конвоиров, подскочил к лысому и врезал кулаком в висок: он хрюкнул и уселся рядом с Ольгой.

На меня накинулись, со всех сторон летели тумаки; какое-то время я отмахивался тростью и уклонялся от ударов, но их было слишком много.

«Убьют», – подумал я обречённо. Стало вдруг всё равно: меня угнетала не мысль о том, что умру вот так глупо и никчемно, забитый сапогами пролетариев, а что не смог защитить Ольгу.

– Бабах!

Выстрел хлестнул по ушам; где-то серой тенью мелькнула мысль, что это полиция.

– Бабах!

Меня отпустили. Я поднялся на ноги, опираясь на стену и пошатываясь; вытащил и с третьей попытки дрожащими руками водрузил на нос очки.

Рабочие замерли, уставившись на Ольгу, которая сжимала в ладони изящный дамский «бульдог».

– Вы, дамочка, успокойтесь, – сказал плешивый примирительно, – отдайте лучше игрушку, а то попадёте в кого.

И сделал шаг.

– Стоять, мазурики!

Даже я вздрогнул: голос её сделался стальным, а не серебряным.

– Я с двадцати шагов в бутылку попадаю, и тебе кумпол разнесу, не сомневайся. Руки подняли и тихонько назад, в свою вонючую берлогу. На этот раз разойдёмся миром. Хотя я бы с удовольствием в ваших пустых горшках дырок понаделала: глядишь, ветром что-нибудь умное занесёт. Поймёте наконец, кто вам враг, а кто союзник в классовой борьбе.

Пролетарии, тихо ворча, исчезли; я глядел на неё восхищённо. Шапочка её упала на снег, серые глаза сверкали, золотые волосы разметались – так, верно, выглядела Девственница под стенами Орлеана, ведя в бой французских шевалье.