Тимур Максютов - Атака мертвецов

– Но как? Меня ограничили пятнадцатью фунтами. Заряд, взрыватель, оболочка. Резерва нет.

– Ваши проблемы. Когда не справитесь – а вы не справитесь – зовите меня. Так и быть, снабжу вас собственным динамитом «Экстра». Слыхали про такой? Но только если меня сам Толстый попросит.

Уходя, Химик неожиданно пожал мне руку и сказал:

– Очень неплохо. Если не погибнете в ближайшие три месяца – из вас может выйти толк, юноша. Успехов.

Он пренебрёг протянутой Барским рукой и, насвистывая арию Мефистофеля, вышел из кафе.

– Ты молодец. Заметил: Химик начал называть тебя на «вы». – Ольга наклонилась и чмокнула меня в щёку.

– Хватит его облизывать, – буркнул Михаил, – мы потерпели фиаско. Идти на поклон к Толстому, просить помощи – значит, поставить крест на самостоятельности группы. Расписаться в неспособности.

– Амбиции, Барин? – усмехнулась Ольга.

– Они самые, Валькирия.

– Ничего. У нас есть Гимназист, а у него – светлая голова. Что-нибудь придумает. А я его за это поцелую. Так, Николенька?

Она улыбнулась; я, разумеется, расплылся в ответной улыбке.

– Обязательно, – сказал я.

У меня совсем нет самолюбия. Вертит мной, как течная сучка хвостом.

Стол был накрыт посреди летнего сада; яблони роняли белые лепестки прямо на крахмальную скатерть, покрывая, словно тёплыми снежинками, фарфор и серебро. Сиял медью самовар, пахло мёдом и свежей сдобой; гудели шмели, и смеялись девочки. Они сидели вокруг стола: нарядные, причёсанные, в бантиках и кружевах, и пускали мыльные пузыри: радужные шарики поднимались к небу неторопливо, словно боевые аэростаты.

Отдельно, в тени, на кресле – красивая женщина с высокой причёской. Она держала на руках спящего грудного младенца; улыбнулась мне и сказала с лёгким немецким акцентом:

– Девочки! Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия! Встречайте молодого человека.

Подбежали, окружили меня, защебетали:

– Ники! А мы вас заждались.

– Смешно, вы тёзка папеньки.

– Принесли торт? Чудесно! Давайте же скорее, чай стынет.

Коробка с тортом оказалась неимоверно тяжёлой; я с трудом поднял её и водрузил на стол. Очередной мыльный пузырь достиг моего носа и лопнул, что вызвало радостный хохот и аплодисменты:

– Браво! Салют в честь гостя.

Я достал и раскрыл перочинный нож; он оказался вымазанным чем-то бурым, похожим за засохшую кровь. Разрезал верёвку. Поднял и отбросил картонную крышку: в нос ударило зловоние. Женщина взвизгнула и выронила из рук младенца; череп его хрустнул, разбившись о камень. Рыдающие от ужаса девочки разбегались, прятались под яблонями.

Вместо торта в коробке оказалась отрезанная голова брата Андрея: в страшных трупных пятнах, кровавых потёках. Сытые мухи лениво жужжали над глазницами.

Я отступил на шаг и закричал; мыльные пузыри начали взрываться, словно бомбы, от крика моего…

…проснулся от собственного крика. Сел на кровати. В коридоре что-то упало; распахнулась дверь, и показалась тётка в ночной рубашке:

– Николай, что случилась?

Сердце колотилось. Я ответил невпопад:

– Вот оно что. Пузыри.

– Понимаешь? Пузыри.

– Нет.

– Смотри: сила взрыва зависит и от площади поверхности взрывчатки, и от её плотности. Если разрезать мелинит на куски – вырастет площадь, но упадёт плотность, получится рыхлая куча. То есть никакого толку, только хуже сделаешь.

Ольга нахмурилась:

– То есть Химик прав? Ты не можешь усилить заряд?

– Подожди. Если создать внутри взрывчатки множество микроскопических полостей, то площадь реагирующего вещества многократно увеличится, а плотность упадёт, но незначительно. Просто надобно сделать эти пузырьки внутри. Вот как в шампанском.

Ольга рассмеялась:

– Ты предлагаешь разлить мелинит по бутылкам и ждать, пока забродит?

– Нет. Я хочу нагреть взрывчатку, расплавить её до жидкого состояния и насытить мелкими пузырьками воздуха.

– Ага.

Ольга прикусила розовый ноготь; она так всегда делала, когда задумывалась. Быть может, мать ругала её за эту дурную привычку, но мне нравилось.

Мне вообще всё в ней нравилось – до дрожи.

– Ага. То есть, например, взять полую тростинку, сунуть в это варево и дуть?

– Молодец! Суть верна. Только не тростинку, а шланг с наконечником, в котором проделать маленькие отверстия. И нужно что-то вроде кузнечных мехов, но меньшего размера. Большой шприц? Гуттаперчевая грелка?

– Или клизма, раз уж про медицину, – рассмеялась она.

Я подумал ещё и сказал:

– Нет, это всё не годится. Клизму сдавил – и надо вытаскивать из расплава, чтобы вновь набрать воздух. А процесс должен быть неостановим. Несколько десятков циклов. Кузнечные мехи подошли бы, будь они меньше раз в десять. Да и где их взять?

Ольга вышла из кабинета. Наверное, ей стало скучно.

Я чертил что-то на листке: мне всегда помогают думать рисунки. Нарисовал множество маленьких кружков, обвёл их овалом. Снизу пририсовал ствол: получилась яблоня. Вздрогнул: вспомнил ужасный сон, отрезанную голову брата, хрустнувший о булыжник череп младенца…

Хлопнула дверь: вернулась Ольга.

– Подойдёт? Дарья пыталась научиться, изводила меня жуткими звуками. Да быстро охладела, слава разуму.

В руках у неё была небольшая гармоника-концертино: на таких играют клоуны в цирке. Я хотел было возмутиться неуместностью шутки, но вдруг понял:

– Точно! Те же мехи, только объём маленький. Проделать отверстие, вставить резиновый шланг… Ты умница!

– Почти как ты. Мы – неплохая пара, не так ли?

Гнусный у меня характер. Я не удержался и ляпнул:

– Однако с Барским у тебя выходит лучше.

Я ждал чего угодно: пощёчины, грубого слова – или, наоборот, презрительного молчания.

Она рассмеялась:

– Дурачок. Какой же ты дурачок.

Подошла, села на колени. Обхватила моё лицо ладонями, заглянула в глаза, ослепила сиянием. Потом прикрыла свои серые звёзды – и поцеловала.

Глубоко и долго.

Мы словно одновременно сошли с ума: торопясь, рвали крючки и пуговицы, стаскивали полурасстёгнутую одежду через голову, расставаясь на миг – и вновь впиваясь губами в губы.

– Закрой дверь, – прошептала она.

Я повернул ключ; когда вернулся – она сидела на краю стола, отстёгивая чулки от пояса.

Старый дубовый отцовский стол стонал от недоумения, жаловался и ритмично скрипел; падали на пол, кружа в медленном вальсе, бумажные листки; подпрыгнула и перевернулась чернильница, чёрная волна добежала до края, замерла на секунду – и полилась на паркет каплями, как метрономом, отмеряя секунды:

– Кап. Кап. Кап.

Ресницы её вздрагивали; я целовал глаза, лицо, шею, ямку ключицы; она дышала всё быстрее, всё глубже и чаще – как птица, летящая в небо и приближающаяся к зениту; вонзилась ногтями в мои ягодицы, направляя их, подбадривая, словно возница взбесившихся коней; замерла вдруг на миг – и затрепетала, вдавившись лицом в мою грудь, пряча крик – и проникая им в мою кровь, в моё сердце…