Тимур Максютов - Атака мертвецов

А если я вовсе не вернусь?

Словом, настроение было никудышным, да ещё стычка с Барином терзала нервы: я понимал, что в конце концов нам придётся объясниться, но как и зачем это сделать – не представлял.

Из нашего парадного навстречу мне вышла тощая богомолка, вся в чёрном: такие ходили по городу, выпрашивали милостыню. Она вдруг шагнула ко мне; я поморщился, готовясь отказать. Куда смотрит дворник, почему пустил?

– Николенька…

Я вздрогнул. Это была Ульяна. В последнее время я почти не видел её, занятый бурными делами и появляясь только к ночи; да и она, закончив хлопоты по дому, пряталась в своей каморке, увешанной образками и лампадками.

Очень похудевшая, постаревшая, согнувшаяся. Где наша круглолицая, хихикающая по любому поводу и краснеющая без повода Ульяна? Бледный, с острыми скулами, лик. И огромные глаза, смотрящие будто мимо тебя. Как на иконах.

– Николенька, славно, что встретила. Вот и попрощаемся. Ухожу я.

– Куда?

– В мир. Богу молиться, Богу служить. Коли повезёт – может, и в невесты возьмёт.

Я молчал, растерянный.

– Письмо оставила Александре Яковлевне, на стол положила, она-то сама у подруги. Оно и к лучшему: легче на бумаге-то, чем в глаза. Уж написала, как могла, неграмотные мы. Дали мне любовь, да не уберегла; сгинул он, соколик мой, Федот Селиванович, на царёвой службе сгинул. Горе моё, что море-акиян, всё затопило – вот и пойду, расплещу по лесам да полям, по тропам паломническим да часовенкам деревянным. Прощай, Николенька.

Она приблизилась, посмотрела в лицо. Перекрестила:

– Не себя береги – душу свою. Она-то одна даётся, на другую не сменишь. Вот и надо блюсти: не продырявить, не продать, не испачкать. Уж постарайся, Николенька. Всевышний – он добрый, всё простит; но за тебя твою душу не спасёт. Только сам, Николенька. Только сам.

Она шла по линии, под брызнувшими юной зеленью деревьями; уходила в птичий щебет, в далёкие медвяные поля, в холод монастырского камня.

Я смотрел ей вслед, обмирая от всплывающего из глубины чувства чудовищной вины. И ощущения, что за спиной приплясывает кто-то, нетерпеливо перебирая копытцами и предвкушая новые поводы.

В отцовском кабинете я достал коробку, вынул револьвер. Отжав рычаг, сдвинул вперёд барабан. Пять жёлтых, самодовольно сияющих патронов – и шестое отверстие. Пустое, чёрное.

Бездонное, как пропасть.

– Оно самое. Устройство музыкальное. Смотри, Гимназист.

Теперь я понял, почему бомбу пришлось изготавливать в строго заданных габаритах. Ящик старинный, из дограммофонной эры; металлический барабан вынут – вместо него вставлялся цилиндр заряда.

Снаружи – богатая отделка: черепаха, слоновая кость, чёрное дерево. Картинка: гаммельнский крысолов, почему-то в очках, играет на дудочке, а на заднем плане цепочкой идут обречённые дети.

– Громко сыграет. Так, что весь мир услышит, – подмигнул Председатель и возбуждённо потёр ладошки.

– Флейтист на Гимназиста нашего похож, – хмыкнул Барский, – такой же тощий, очкастый и никчёмный.

Я вспыхнул, но ответить не успел – меня опередил Председатель:

– Что похож – и верно: Николая работа – главная. А если всё сложится, то и имя его прогремит литаврами, а не дудочкой пропищит.

Я подошёл ближе, погладил гладкую полированную поверхность. Красивая вещь и безумно дорогая. Где же я видел такой ящик?

Обнаружил латунную табличку с инвентарным номером и аббревиатурой ЦСДУ.

– Ну, ждите. Приведу человека, который гостинец заберёт и куда надо пристроит. А вам напоминаю: сидеть тихо. Из квартиры не выходить, свет не зажигать. Я вас снаружи запру.

– Ну, не годится, – возразил Михаил, – а не дай бог, пожар? Гореть тут заживо?

– И будете гореть, причём молча. Я ведь не шучу. Дело-то серьёзнейшее. Всероссийского значения, а то и мирового. Так что не высовываться. Тебя, Барский, особо касается: ты у нас любитель приключений, так чтобы – ни-ни.

Председатель ушёл; проскрежетал ключ в замке, истаяли шаги на лестнице.

В присутствии Барского Ольга вела себя отчуждённо, и намёком не показывая нашу с ней связь; это меня злило и расстраивало, но приходилось принимать правила неведомой игры.

– Интересно, кому принадлежит эта игрушка, – задумчиво сказала она.

– Какая разница? Из газет узнаем, – беззаботно заметил Барский. И расхохотался:

– Если доживём, ха-ха-ха.

– Думаешь, полиция?

– Или свои же. Дабы скрыть следы. Толстый и Председатель на конспирации помешаны.

– Да ну, ерунда, – нахмурилась Ольга, – язык у тебя без костей, Миша.

– Когда-то это тебе даже нравилось, – фамильярно подмигнул Барский.

Ольга вдруг покраснела (я не понял, почему) и сказала:

– Пойдёмте осмотрим наше пристанище.

Квартира была захламлена и давно не убиралась; везде пыль и затоптанный паркет, одна комната была сплошь выстелена матрасами, в другой у стены выстроены шпалерами пустые бутылки, как войска перед парадом.

На стене висел вверх ногами огромный конный портрет Николая Первого: весь изрезанный, облитый какой-то гадостью, во лбу – пулевое отверстие.

– Вот, – заметил Барский, – наши предшественники, братья по революционной борьбе, развлекались как могли. А мы должны сидеть здесь на сухую. Сбегаю я за винцом, пожалуй.

Барский долго ковырялся в замке перочинным ножом и наконец с торжествующим рёвом открыл.

– Председатель узнает – будет тебе на орехи.

– Не узнает, если вы не скажете. Я быстро.

Я пытался воспользоваться тем, что мы остались наедине, но Ольга отстранилась и сказала холодно:

– Не надо, Коля. Не сейчас.

– Что? Боишься, Барский приревнует? – разозлился я.

Она поглядела презрительно и промолчала. Ушла в глубину квартиры.

Я стоял, как дурак, в широченном коридоре, и рассматривал хамские стишки, накорябанные на обоях карандашом:

Ниже – похабная иллюстрация: центром композиции выступала Матильда Кшесинская, одетая весьма небрежно, а участниками – великие князья Сергей Михайлович и Андрей Владимирович. В стороне был изображён завидующий Николай.

Барский вернулся вскоре, таща громыхающую корзину.

– Пошли, Гимназист, поможешь сервировать наш скромный обед.

В гостиной я очистил огромный стол от засохших объедков и тряпок, пропахших ружейным маслом, расставил разнокалиберные стаканы; Барский выстроил батарею бутылок, достал свежий калач, буженину и консервы.

Мы и вправду проголодались: ели жадно, запивая вином.

– Ну что, успели? – подмигнул Барский, разлив коньяк. – Ты, Гимназист, оплошал, что ли? Валькирия что-то грустная и молчаливая, а не как обычно после.