Леонид Строев - В погоне за «старым соболем»

— А мастер, отковавший саблю, остался безымянным? — спросил Алябьев.

— Единственное, что мы знаем: его звали Данила-кузнец. Мой земляк, коренной златоустовец. Редкий умелец, можно сказать, самородок.

— Казюк,— выдохнул Алябьев, вспомнив, как некогда после штурма Зимнего разыскал Ивана в Малахитовом зале.

— Да,— кивнул Изотов, чуть отступая и пристальна разглядывая Семена Максимовича.— Простите, но у меня такое ощущение, что мы уже где-то виделись? Впрочем, я мог ошибиться.

— Нет, Иван Маркелович, вы не ошиблись,— ответил Алябьев.— Но, если не возражаете, я вечером подъеду к вам.

Изотов черкнул на листке бумаги адрес и протянул его Семену Максимовичу.

— Непременно приезжайте. Буду ждать.

IV

Переговорив с Артыновым, Семен Максимович направился к Ивану Изотову. Дверь ему открыла женщина, средних лет, с туго заплетенными в корону седеющими косами и застенчивой, немного детской улыбкой.

— Скажите, пожалуйста, я могу видеть Ивана Маркеловича Изотова? — спросил Алябьев.

— Можете,— засмеялась женщина.— Это как раз редкий случай, когда он не в командировке.

— Ну, значит, мне повезло,— признался Алябьев, протянув ей цветы.

— Алена Дмитриевна, ты уж постарайся, чтобы наш гость не скучал,— обратился Иван к жене.— Гриша, ты ближе сидишь, обеспечь товарища всем необходимым.

— С превеликой радостью,— пробасил оказавшийся рядом с Алябьевым широкоплечий мужчина, судя по ухваткам, силы необыкновенной.

Семен Максимович выпил первую стопку за хозяев дома и пожелал им всего наилучшего.

— Он один из тех, кто обезвредил Арефьева и отыскал саблю,— шепнул Кириллу Иван Маркелович.

— А я вам так скажу, дорогие товарищи,— вернулся к прерванному разговору сосед Алябьева за столом, Гриша,— хоть фашистский фюрер перед нашим правительством лисой вьется, он волк, и веры ему не будет ни на столечко. Так что пакт — пактом, а запоры на границе надо держать из самой прочной стали.

— Разрешите мне сказать,— попросил Алябьев.

Ему приветливо улыбнулись: «Просим. Просим».

— Давайте помянем добрым словом наших верных боевых товарищей, погибших на фронтах гражданской войны, негромко промолвил Семен Максимович.— Прошло два десятилетия. Построили новые города, выросло новое поколение, сыны и дочери наших погибших товарищей сегодня с нами в одном строю. Но до последнего своего смертного часа мы будем помнить о тех, кто не дожил, не дошел, не долюбил,— как мы с вами, кто верил в нашу мечту и кто погиб за нее.

Голос у Семена Максимовича дрогнул, и он пристально посмотрел в глаза поднявшемуся из-за стола Ивану. Семен Максимович шагнул ему навстречу и торопливо, сбиваясь, заговорил:

— И за него, за незабвенного друга Степана Егоровича Шурыгина.

— Семен, это ты? — воскликнул Иван…

V

Он смотрел на проплывающие в окне вагона подмосковные дачные поселки. Как будто все успел. Друга повидал. С Артыновым многие вопросы решил. Штайнер не вышел на радиста. Ожегшись на Угрюмове, он или постарается затаиться, или покинет СССР. Интересно, что они предпримут с рацией в Гатчине?

В купе было душно. Алябьев повесил пиджак и вдруг вспомнил, что во внутреннем кармане письмо от Алеши Шурыгина. Дома он прочитал его в спешке, а сейчас решил обстоятельно, не торопясь, еще раз прочесть.

Алеша писал, что на работе у него все нормально. До защиты кандидатской диссертации остался месяц, и приехать летом этого года он вряд ли сможет, потому что еще одним Шурыгиным на земле стало больше. Сынок родился. Здоровенький. Четыре кило. Все время спит, а когда хочет есть — кричит. Назвали его Степаном, в честь деда. И через год, числа этак двадцатого или двадцать второго, Шурыгины всей семьей нагрянут в Ленинград.

— Ну что ж, так и пометим — 22 июня 1941 года,— с удовлетворением произнес Алябьев.

VI

Полковник Варншторф вернулся в Берлин. Его коллеги по абверу уже начали вести формирование и подготовку диверсионных групп, которые должны были по сигналу начать операции на дорогах, в тылах, проникать в штабы, уничтожать видных советских военачальников, партийных и государственных деятелей, заниматься пропагандой, распространять панические слухи. У каждого отдела были свои широкие и узкие задачи по работе с агентурой на территории СССР, но в целом многие руководители отделов и служб высказывали мнение, что вермахт не завязнет в просторах России, и потому отпадет необходимость готовить огромный контингент обученных диверсантов и шпионов.

И эти легковесные рассуждения, и уверенность, что военный и экономический потенциал будущего противника Германии — СССР — не представляет собой значительной угрозы, очень не нравились фон Варншторфу, воспитанному в лучших традициях разведчиков времен полковника Николаи. Учителя Отто, старые маститые шпионы, выдвинувшие германскую разведку на одно из ведущих мест в мире, учили его не спешить с выводами, тщательно анализировать проблему, используя различные источники информации, и никогда не быть уверенным в том, что ты абсолютно прав.

Он скрупулезно отбирал и просеивал сведения о советском военно-промышленном потенциале. Это был его фронт, где не было легких побед.

Отто порой смешило и забавляло, как в газетах воспевались подвиги некоего генерала Шмидта, проявившего истинно германскую стойкость и обратившего в паническое бегство люксембуржцев, голландцев, французов. Попробовал бы этот бравый вояка выцарапать хоть ничтожные сведения о каком-нибудь из оборонных объектов у русских с их дьявольской подозрительностью, бдительностью и азиатским умением хранить государственные и военные тайны.

Проверяя и накапливая те или иные сведения, Отто постепенно приходил к выводу, что в оценке военно-промышленного потенциала СССР допущены серьезные просчеты. Маленький кружок на карте СССР с надписью Челябинск Отто обвел густой черной линией. Близость тракторного гиганта ЧТЗ к Магнитке и Кузбассу позволяла надеяться, что именно здесь создадут русские центр танкостроения.

Свои наблюдения и выводы полковник скромно облек в форму докладной записки и через голову своего прямого начальства передал в военно-промышленный штаб генералу Томасу, полагая, что его добросовестная работа не вызовет осложнений по службе за нарушение субординации.

Через неделю его вызвал к себе шеф абвера адмирал Канарис.

Фон Варншторф увидел у него на столе свою папку, на которой небрежным почерком было написано несколько предложений.

Адмирал дружески улыбнулся ему, поглаживая смуглой надушенной ладонью папку с докладной запиской.

— Мне кажется, любезный Отто,— придавая своему выразительному лицу грустное выражение, заговорил Канарис,— ты должен был посоветоваться со мной, прежде чем апробировать свои тезисы.