Грэм Барнет - Его кровавый проект

Несмотря на ворчание по поводу деспотических замашек Лаклана Брода, все признали, что введенные им улучшения пойдут на общее благо.

Поддерживать доброе имя констеблю помогали его многочисленные родственники из деревень, находившихся под его юрисдикцией. Как и члены других кланов, Маккензи, само собой, были склонны бросаться на защиту своих, и всем стало известно (или, по крайней мере, считалось, что это всем известно), что пренебрежительные высказывания о Броде ему передадут. Поэтому люди считали благоразумным держать свои мысли о констебле при себе.

Однажды вечером отец дышал свежим воздухом на скамье возле нашего дома. К нему присоединился Кенни Смок, и они несколько минут сидели в молчании, посасывая трубки. По тропе, которая тянулась от дороги к деревне, шел Лаклан Брод, внимательно осматривая канавы. Кенни Смок вынул трубку изо рта, подался к моему отцу и пробормотал:

— Лаклан Брод — тупая задница, но нельзя отрицать, что за деревней стали присматривать лучше.

Отец не ответил. Он не одобрял подобных выражений.

Влияние Лаклана Брода распространилось на все аспекты деревенской жизни.

В конце черных месяцев, как только позволяет погода, в наших краях режут и сушат торф. Вся деревня, как единое существо, берется за выполнение этой задачи, поскольку семьям нет смысла резать торф только для себя. Работа трудная, но обычно ее выполняют добродушно, с пением и закусками в складчину. Однако в этом году, несмотря на то что торф успешно добывали с незапамятных времен, констебль взялся наблюдать за процессом. Было составлено расписание дежурств, назначены уполномоченные (обязательно из родственников Брода), чтобы надзирать за работой в каждой из деревень, находившихся под его юрисдикцией. Сами уполномоченные не трудились, но проводили весь день, рыская по болотам, выкрикивая приказы резчикам торфа и решая, когда можно сделать перерыв и подкрепиться.

Все это вызывало огромное возмущение, поскольку стало казаться, будто то, что деревни раньше делали по собственному желанию, выполняется теперь только по приказу властей. Вот почему на сей раз не было никакого пения и благодушного настроения, обычно сопровождавших подобный труд. За мной наблюдали особо, потому что после случая с бараном считалось, что мне нельзя доверять лопату для резки торфа. Я был вынужден работать на некотором расстоянии от остальных, и, если останавливался, чтобы вытереть пот со лба, Эней Маккензи орал, чтобы я прекратил бездельничать. Признаю́, я бы с радостью обрушил лопату на его череп, но, не желая доставлять лишних проблем отцу, работал изо всех сил. Каждый вечер, когда я возвращался с горы, мои руки и икры ныли от напряжения.

Однажды утром — торф резали уже несколько дней — я спохватился, что забыл банноки, которые собрала для меня Джетта. Ничего не сказав товарищам, отдыхавшим на краю болота, я зашагал вниз по склону холма.

Был теплый солнечный день, и после утренней работы у меня вспотела спина. Идя по склону, я подумал, что могу несколько минут отдохнуть на скамье у нашего дома за чашкой молока. В деревне было тихо. Большинство мужчин поднялись в горы, а женщины, скорее всего, занимались своими домашними делами. Мой отец, у которого к тому времени не хватало сил целый день резать торф, работал кас хромом в конце нашего участка. Понаблюдав за его невеликими усилиями, я подумал, что, когда с резкой торфа будет покончено, моей следующей задачей будет как следует взрыхлить то, что осталось от нашего надела.

Мгновение я постоял на пороге дома. После яркого солнечного света мои глаза не сразу привыкли к полумраку внутри, хотя от тлеющего очага исходил слабый свет и в окно проникал тонкий луч.

Меня застало врасплох то, что кто-то стоял спиной к двери, у торца нашего стола. Мое удивление усилилось, когда по сложению и желтому шейному платку я узнал Лаклана Брода. Он словно старался передвинуть стол: стиснув его с двух сторон, уперся ногами и туловищем в столешницу. Это поставило меня в тупик, потому что я не мог понять, с чего бы констеблю пытаться двигать нашу мебель; кроме того, стол был настолько тяжелым, что даже человеку с телосложением Лаклана Брода пришлось бы постараться изо всех сил, чтобы его поднять. Я как раз собирался объявить о своем присутствии, когда увидел две ноги, торчащие по сторонам бедер Лаклана Брода. Эти ноги висели в воздухе, слегка согнутые в коленях, почти параллельно земляному полу комнаты. По черным башмакам я узнал ноги своей сестры, а потом разглядел посередине стола вторую пару рук, крепко вцепившихся в его края.

Молча стоя у двери, я несколько минут наблюдал, как Лаклан Брод все больше напрягается у стола. Он издавал какие-то животные звуки, а потом совершенно внезапно затих, сдвинув стол не больше чем на несколько дюймов.

Отступив от стола, Брод повернулся к окну. Я увидел его член, торчащий из штанов, сильно налитый кровью и твердый, как палка метлы. Он взял член рукой и запихал в штаны. Брод тяжело дышал от напряжения, на лбу его выступил пот. Я не издал ни звука, но он повернул голову ко мне, как будто с самого начала сознавал, что я здесь, и пожелал мне доброго утра, словно в его присутствии в нашем доме не было ничего необычного. Потом развязал шейный платок и промокнул им лоб и шею, прежде чем неторопливо пригладить волосы, убрав их с лица. Брод взглянул вниз, на Джетту, чьи руки теперь отпустили стол, и зашагал ко мне.

Я отступил в сторону, чтобы дать ему пройти.

В дверях он остановился и спросил:

— Разве ты не должен резать торф, мальчик?

Я никогда не любил, чтобы меня называли «мальчиком» — так обращался ко мне отец, если бывал недоволен, — и выпалил:

— Я не ваш мальчик, мистер Маккензи!

Я тут же пожалел о своем порыве, подумав, что он сообщит отцу о моем неуважительном отношении и возьмет с нас шиллинг штрафа. Но вместо этого он сжал мой затылок, приблизил свое лицо к моему и сказал:

— Когда ты станешь старше, ты поймешь, что человек должен где-то удовлетворять свои потребности. Особенно теперь, когда твоей дорогой матери нет с нами.

Брод грубо расхохотался и ушел.

Я наблюдал, как он шагает по деревне, крутя шейный платок в правой руке, и ненавидел его от всей души.

Джетта осталась лежать на столе. Ее грудь вздымалась и опадала, и мой взгляд привлекло темное место между ее расставленными бедрами. Не отрывая спины от столешницы, она опустила юбки и нижнюю сорочку, обмотавшиеся вокруг пояса. Потом села и просидела так несколько минут — ее ноги болтались, не доставая до пола, лицо покраснело, на лбу выступили капли пота. Я не знал, что сказать, поэтому не сказал ничего. В конце концов она встала, оправила одежду и спросила, что я здесь делаю, и я сказал, что забыл свои банноки. Джетта принесла их мне из кухонного шкафа (я все еще стоял у двери). Щеки ее пылали, как будто она только что бежала или танцевала. Она велела мне ничего не говорить отцу о том, что я видел. Я кивнул и спросил, не найдется ли для меня чашка молока.