Грэм Барнет - Его кровавый проект

Я спросил Флору, не хочет ли она посмотреть на раненую птицу, и та ответила, что хочет. Я быстро огляделся по сторонам, чтобы дать понять: то, что мы собираемся сделать, — секрет, который доверяется только ей одной. Потом я развязал веревку, и Флора вошла вслед за мной в сарай, а я притворил за нами дверь. Свет проникал сюда только через прорехи в дощатых стенах и через маленькое окно высоко во фронтоне крыши. Я хотел было взять Флору за руку и подвести к балке, на которой спрятал своего подопечного, но ничего такого не сделал. Вместо этого мы постояли рядом друг с другом, давая нашим глазам привыкнуть к полумраку. Я слышал тихое дыхание Флоры.

Потом я повел ее в угол и подтащил табурет для дойки, на который вставал, чтобы позаботиться о своем питомце. Я сделал знак Флоре встать на табурет и посмотреть на птичку. Она подошла ближе, протянула руку, чтобы, шагнув на табурет, сохранить равновесие, и приподнялась на цыпочки маленьких башмачков, аккуратно зашнурованных на лодыжках. Ее пальцы на мгновение сцепились с моими, прежде чем она положила обе руки на балку. Я соорудил импровизированное гнездо из веточек и травы и выложил его куриными перьями, а в придачу положил на птичку несколько полосок ткани, чтобы сымитировать тепло ее матери. Флора тихо вздохнула, увидев голову птенца, торчащую из тряпок. Она простояла так несколько минут, хотя птенец спал и там особо не на что было смотреть.

— Чем ты его кормишь? — прошептала она.

— Насекомыми, — ответил я. — И червяками с нашего участка.

Флора протянула руку назад, чтобы я смог ее поддержать, и шагнула с табурета. Потом пошла обратно к двери. Я поставил табурет в дальний угол сарая, чтобы отец не увидел его и не начал гадать — с чего бы ему стоять под балкой. Мне хотелось еще побыть в сарае вместе с Флорой, но я не мог придумать для этого никакого предлога. Отворив дверь, я высунул голову, чтобы проверить — не видит ли нас кто-нибудь, прежде чем вывести Флору на улицу.

— Спасибо, что показал мне птицу, — сказала она.

— Я рад был это сделать, — ответил я.

Она шагнула в сторону.

— Я лучше пойду. Отец будет ломать голову, куда я подевалась.

— И тебя хорошенько вздуют.

— Если я скажу ему, где была, вздуют тебя, — слегка улыбнувшись, ответила она.

Потом Флора исчезла за углом дома, а я снова покрепче завязал веревку вокруг упора, пошел к фасаду дома и, сев на скамью, стал наблюдать, как Флора идет по деревне. У нее была такая походка, будто тело ее пело песню. К тому времени уже начало темнеть и над водой низко висел пар.

Вскоре Джетта вышла из дома и села рядом со мной со своим вязанием. Некоторое время я слушал приятное пощелкивание ее спиц в неподвижном воздухе, потом спросил, что она вяжет. Она как будто не услышала вопроса и сама поинтересовалась, с кем это я разговаривал в сарае. Я почувствовал, как у меня покраснели щеки, и ответил:

— Ни с кем.

Джетта положила вязание на колени и серьезно посмотрела на меня.

— Вот что, Родди, ты очень хорошо знаешь, что с кем-то разговаривал, и очень хорошо знаешь, что я знаю, что ты с кем-то разговаривал.

— Тогда ты должна знать, с кем я разговаривал, — ответил я.

— Но мне бы хотелось, чтобы ты сам мне рассказал.

Я оглянулся на дверь дома и очень тихо ответил:

— С Флорой Брод.

— С Флорой Брод! — воскликнула Джетта, как будто на нее снизошло великое откровение. — С маленькой хорошенькой Флорой Брод!

Я шикнул на нее:

— Отец услышит!

— Итак, теперь ты бегаешь за Флорой Брод, — продолжала она. — Джетты тебе теперь мало?

— Я за ней не бегаю, — сказал я.

— Но ты должен был заметить, какая она хорошенькая и как мило теперь ее обтягивают платья.

— Я ничего подобного не заметил, — ответил я и снова покраснел.

Джетта засмеялась. Я был этому рад, потому что за последние месяцы у нее находилось мало поводов для смеха. Потом лицо ее омрачилось, как всегда, когда она сердилась на какую-нибудь неудачу.

— Бедный Родди, — проговорила сестра. — Я знаю, ты не хотел ничего плохого, но я вынуждена сказать — ничего путного из этого не выйдет, и ты должен держаться от Флоры Брод подальше.

Я опустил глаза, расстроенный тем, что Джетта решила так быстро испортить нам настроение. Я не сомневался, что ее совет основан на каком-то указании из Иного Мира, но никак не мог изменить того, чему суждено было случиться. В тот момент я и не хотел ничего менять.

Спустя несколько дней мы с отцом встали рано, чтобы поймать отлив. Было сырое тихое утро. Дым из домов окутывал землю, как саван, обильная роса лежала на пахоте нашего надела. Тем утром мы хотели набрать бурых водорослей, которые вместе с зимним навозом скота удобрят наши посевы.

Мы добрались до береговой линии, часто поскальзываясь на склизких камнях. У отца из-за ревматизма плохо гнулись суставы, поэтому мне пришло в голову срезать водоросли со скал — и я принялся за работу. Работа оказалась не из легких. Клинок моего кромана был тупым, и на каждую пригоршню срезанных со скал водорослей я тратил много усилий. Отец оперся о вилы, наблюдая, как я тружусь, и часто отпуская комментарии — дескать, я должен по-другому взяться за инструмент или выпрямить спину. Я никак не отвечал на его советы.

Когда я собрал внушительную кучу, отец принялся перетаскивать ее по берегу выше линии прибоя. При каждой ходке он терял с зубцов вил половину ноши, но не беспокоился о том, чтобы остановиться и подобрать ее. Не раз он полностью терял равновесие, и тогда полные вилы водорослей взлетали в воздух, а сам он костлявой кучей валился на камни. Хотя в таких случаях плоды нашего труда пропадали впустую, я не мог удержаться от смеха. Отец напоминал перевернутого краба, напрасно размахивающего в воздухе лапами, пока, наконец, не ухитрялся снова встать на ноги.

Тем не менее к концу утра мы обрели некий ритм. Когда начался прилив, я без передышки продолжал работать выше по берегу, и ходки отца стали короче. Он даже принялся слегка напевать себе под нос. То было странное пение, скорее разговор, чем музыка, понятный только ему самому, но все-таки пение, и я рад был его слышать. К полудню мы собрали кучу в четыре фута высотой, которой хватило бы, чтобы покрыть половину нашей земли.

Отсюда водоросли можно было перевезти на ферму на ручной тележке — несложная задача.

Отец уселся на камень рядом с собранной нами грудой, вынул из кармана куртки трубку и разжег ее, что я воспринял как сигнал к концу утренней работы. Несколько минут мы сидели молча, чувствуя некое общее удовлетворение результатами своих трудов. Потом отец велел мне идти в дом и принести молока и банноков.

Возвращаясь по ригу обратно, я увидел Лаклана Брода и его брата, шедших по дороге туда, где сидел мой отец. Остановившись, они пожелали отцу доброго дня, но тот не ответил — по крайней мере, я не слышал его ответа. Он сидел спиной ко мне, и я видел завитки дыма, поднимающиеся из его трубки: поскольку ветра не было, они зависали вокруг его шапки, как дымы, недавно маячившие вокруг домов. Я боялся, что Лаклан Брод собирается пожаловаться на мои встречи с его дочерью, и поспешил к ним, как будто мог таким образом его остановить. Я протянул отцу чашку молока и услышал, как Лаклан Брод говорит: