Борис Акунин - Любовница смерти

Дож весь вжался в спинку кресла, а Заика неумолимо продолжал: «Во второй раз получилось еще хуже. В апреле 1881 года вы пытались совершить самосожжение после того, как комендант приговорил вас к показательной порке за неуважительный ответ инспектору. Вы сумели каким-то образом раздобыть спички, слили из фонаря керосин, пропитали им свой тюремный халат, а запалить огонь так и не решились. После того, как вас подвергли-таки телесному наказанию, вы сплели из ниток петлю, накинули ее на прут решетки и повисли было, но и здесь в самый последний момент умирать передумали. Уже барахтаясь в петле, вы ухватились за оконный выступ и стали громко звать на помощь. Надзиратели сняли вас и переправили в карцер… С тех пор и вплоть до самого освобождения по случаю коронации государя императора вы вели себя тихо и новых самоубийственных попыток не предпринимали. Странные у вас взаимоотношения с обожаемой вами Смертью, Сергей Иринархович».

Полагаю, Виссарион Виссарионович, что Вы по вашей линии сможете без труда проверить правильность изложенных Заикой сведений, однако у меня нет ни малейших сомнений в их достоверности – достаточно было видеть Дожа. Он закрыл лицо ладонями, несколько раз всхлипнул и вообще имел самый жалкий вид. Показать бы соискателям в эту минуту их богоподобного Учителя, то-то фурор бы вышел. Я еще, помнится, подумал: уму непостижимо, как могла Смерть избрать своим орудием этакого слюнтяя? Неужто не нашлось подручного достойней? Просто даже посочувствовал ей, безносой.

Снова наступила продолжительная пауза. Дож всё всхлипывал и сморкался, а Заика ждал, пока он возьмет себя в руки. Наконец, Благовольский (как мне странно называть его этим именем) заговорил: «Вы из полиции? Ну конечно, иначе откуда бы узнали… Хотя нет, вы не можете быть из полиции – тогда вы так легко не играли бы со смертью, крутя барабан „бульдога“. Это ведь мой собственный револьвер, и пули в нем были настоя – щие, уж я-то знаю. Кто вы? Кстати, не угодно ли присесть?»

Он показал на тяжелое дубовое кресло, стоявшее напротив.

Заика покачал головой и усмехнулся. «Ну, скажем, я представляю тайный клуб „Любовники Жизни“. Считайте, что я прислан к вам с ревизией – не нарушаете ли вы правил честной игры. Я решительный противник самоубийства, за исключением некоторых особенных случаев, когда уход из жизни, собственно, самоубийством и не является. Вместе с тем, в отличие от христианских отцов-вероучителей, я считаю, что каждый человек волен распоряжаться своей жизнью и если уж решил себя истребить, то это его право. Но лишь в том случае, Сергей Иринархович, если роковое решение, действительно, принимается самостоятельно, без подталкивания или понуждения. И совсем другое дело, когда чрезмерно впечатлительному или подверженному чужим влияниям человеку, в особенности совсем молодому, намыливают петлю, услужливо подсовывают револьвер или придвигают чашу с ядом».

«О, как вы ошибаетесь на мой счет! – перебил Заику (который, впрочем, на протяжении всей вышеприведенной речи ни разу не заикнулся) Дож в крайнем волнении. – Я слабый, грешный человек! Да, я безумно, до оцепенения боюсь смерти! Более того – я ее ненавижу! Она худший мой враг. Я навеки опален и отравлен ее смрадным дыханием, трижды пахнувшим мне в лицо! Про „Любовников Жизни“ вы, надо думать, сказали в фигуральном смысле, но если б такая организация действительно существовала, я стал бы фанатичнейшим ее участником!»

Заика недоверчиво качнул головой: «Неужели? Чем же тогда объяснить всю вашу деятельность?»

«А тем самым, милостивый государь! Именно тем самым и объясняйте! Я вступил в единоборство с жестокой, ненасытной гадиной, которая повадилась похищать из общества самых чистых, самых драгоценных его детей. Ведь сколько в последнее время людей, прежде все – го молодых и неиспорченных, накладывают на себя руки! Это страшная болезнь, сухотка души, подаренная нам пресыщенной и изверившейся Европой. Я не гублю своих учеников, как вы вообразили, руководствуясь внешними признаками. Я не убиваю неокрепшие души, я пытаюсь их спасти! – Он нервно дернул подбородком. – Послушайте, не могли бы вы сесть? У меня артрит, чертовски неудобно всё время задирать голову».

«Странный вы избрали способ спасения неокрепших душ», – молвил Заика, садясь в кресло.

«Еще бы не странный! Но действенный, очень действенный. Мой клуб „Любовники Смерти“ – своего рода лечебница для душевнобольных, а я здесь вроде психиатра. Ведь я принимаю в члены не каких-то романтичных юнцов, поддавшихся модному веянию и желающих поинтересничать перед знакомыми, а лишь тех, кто в самом деле одержим идеей смерти, кто уже поднес револьвер к виску. Я ловлю их в это опасное мгновение, завладеваю их больным вниманием и пытаюсь увести в сторону от рокового шага. Прежде всего я избавляю будущего самоубийцу от изолированности и ощущения своего беспредельного одиночества. Отчаявшийся человек видит, что таких, как он, много, и есть люди, которым, возможно, еще тяжелее, чем ему. Это необычайно важно! Так уж мы все устроены – для выживания нам необходимо знать, что на свете есть кто-то несчастней нас. Второй принципиальный компонент моего „лечения“ – воскрешение любопытства. Чтобы без пяти минут самоубийца перестал заниматься только собой, а удивленно воззрился на окружающий мир. Тут все средства хороши, вплоть до шарлатанских. Я бесстыдно морочу соискателям голову всякими ловкими фокусами и эффектной мишурой».

Дож небрежно показал на свой испанский берет и средневековый кинжал.

Заика кивнул: «Ну да, вроде зажжения свечи посредством клинка, который предварительно смазан фосфором. Это старинный трюк».

«Или горящего угля на ладони, натертой смесью яичного белка, камеди и крахмала, защищающей кожу от ожога, – подхватил Дож. – Всё годится, лишь бы впечатлить и подчинить своей воле… О, не нужно так проницательно улыбаться! Вы думаете, что я себя выдал, проговорился, упомянув о подчинении. Поверьте, я отлично знаю свои слабости. Да, конечно, помимо главной цели – спасения недужных – я еще и получаю от этой игры немало удовольствия. Не стану скрывать, мне нравится властвовать над душами, меня пьянят обожание и безграничное доверие, но, клянусь вам, приобретенную власть я использую не во зло! Я выдумываю все эти мудреные, а на самом деле смехотворные обряды лишь для того, чтобы месмеризировать будущего самоубийцу, отвлечь его, вызвать интерес к вечной тайне бытия! Ведь, по моим наблюдениям, люди чаще всего приходят к мысли о самоистреблении даже не от горя или безысходности, а от отсутствия интереса к жизни, от скуки! Если же истинная причина самоубийственного порыва заключается всего лишь в нищете (а это тоже часто бывает), я стараюсь помочь такому соискателю деньгами – по возможности, каким-нибудь деликатным, не унизительным для этих болезненно гордых людей образом. – Здесь Дож запнулся и беспомощно развел руками. Зацепил пальцем крышечку бронзовой чернильницы в виде русского богатыря, поправил откинувшийся шлем и принялся нервно поглаживать его. – Но я не всесилен. Слишком много запущенных, неизлечимых случаев. Часто, слишком часто мои ухищрения бессильны. Мои питомцы гибнут один за другим, и каждая утрата отнимает у меня по несколько лет жизни. И все же я вижу, что некоторые близки к исцелению. Наверняка вы заметили по сегодняшнему поведению соискателей, что кое-кому из них умирать уже совсем не хочется. Не удивлюсь, если, испугавшись бесстрастной рулетки, кто-то больше сюда не придет, и это будет моя истинная победа. Я спас бы много больше моих подопечных, если бы только…» «Что „только“?» – поторопил его Заика, поднявшись из кресла. По-моему, он был потрясен услышанным не меньше, чем я. Во всяком случае, он внимал Дожу очень внимательно, не перебивая.