Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов

Её высочество перешла на другую сторону площадки, послала труднейший, сильно закрученный мяч и стремительно выбежала к сетке, заранее зная, куда противник отобьёт подачу – если вообще отобьёт.

Фандорин отбил, да так сильно, что мяч наверняка улетел бы за пределы площадки. Если б не угодил её высочеству прямо в лоб.

Вид у Ксении Георгиевны сделался несколько ошеломлённый, а у Фандорина испуганный. Он бросился к сетке и приложил платок ко лбу её высочества.

– Ничего, это ничего, – пролепетала она, придержав Фандорина за запястье. – Мне совсем не больно. А вы – настоящий везунчик. Ноль тридцать. Но я вам сейчас покажу.

Третья подача была из разряда таких, взять которые невозможно. Я даже толком не разглядел мяча – лишь быструю молнию, пронёсшуюся над кортом. Фандорин все же каким-то чудом успел зацепить мяч ракеткой, но крайне неудачно: белый шарик неуклюже взлетел вверх и стал падать прямо на сетку.

Ксения Георгиевна с торжествующим возгласом выбежала вперёд, готовая вколотить лёгкий мяч в площадку. Размахнулась – и с хрустом припечатала мяч, который опять угодил в верх сетки, только на сей раз не перевалился к противнику, а откатился под ноги её высочеству.

На лице великой княжны появилось смятение – гейм выходил какой-то странный. Должно быть, из-за этого самого смятения её высочество на последней подаче дважды промахнулась, чего прежде никогда не случалось, и игра была проиграна вчистую – или, как говорят спортсмены, «под сухую».

Первый приступ неприязни к Фандорину я испытал, когда его камердинер преспокойно засунул в своё цветастое портмоне немалый выигрыш. К мысли о нелепейшей потере пятидесяти рублей ещё нужно было привыкнуть.

И уж совсем мне не понравилась сцена, разыгравшаяся на корте.

Как и положено проигравшей стороне, её высочество опустилась на четвереньки и полезла под сеткой. Фандорин поспешно нагнулся, помогая Ксении Георгиевне подняться, а она посмотрела на него снизу вверх, да так и замерла в этой нелепой позе. Эраст Петрович, смутившись, взял её за руки и потянул, но чересчур сильно – великая княжна ударилась об него грудью, а шляпка полетела наземь, с нею и заколки, так что густые локоны рассыпались по плечам.

– Прошу прощения, – пробормотал Фандорин. – Спасибо за урок. Мне пора.

И, неловко поклонившись, быстро зашагал к дому. Японец засеменил следом.

– Lucky devil, – сказал мистер Фрейби. Сам себя перевёл:

– Счастливый… чорт.

И принялся с видимым сожалением пересчитывать оставшиеся в бумажнике деньги.

А я уже думал не о проигранной сумме. Сердце сжималось от тревоги и недоброго предчувствия.

Ах, каким взглядом провожала Ксения Георгиевна уходящего Фандорина! Он же, ловкач, шёл себе как ни в чем не бывало и оглянулся только в самый последний миг – перед тем, как свернуть за угол. Коротко так посмотрел на её высочество и тут же отвернулся. Низкий, низкий приём, безошибочно подействовавший на юную, неопытную девушку!

Великая княжна от этого молниеносного взгляда вся залилась румянцем, и я понял: произошло чудовищное, скандальное событие, из тех, что потрясают самые основы монархии. Особа императорской крови влюбилась в неподходящую персону. Тут невозможно было ошибиться, хоть я и не могу считаться знатоком по части женщин и их чувств.

Афанасий Зюкин – старый холостяк и, видно, таким уж и останется. На мне нашей почтённой династии суждено пресечься, потому что, хоть у меня и есть брат, но он утратил право на продолжение рода придворных служителей Зюкиных.

Мой отец Степан Филимонович, а перед ним его отец Филимон Емельянович в семнадцать лет были повенчаны с девушками из таких же дворцовых семей, а в восемнадцать уже произвели на свет своих старших сыновей. Оба прожили со своими супругами дай Бог всякому, в уважении и любви. А на мне счастливая планида нашего рода дала сбой, споткнулась. Выродились Зюкины, потому что мне досталась душа вялая и к любви не способная.

Любви к женскому полу я не знал никогда. Обожание – дело другое; это чувство я испытал ещё подростком, и было оно такое сильное, что после него на обычную любовь во мне как-то уже и силы не осталось.

С четырнадцати лет я служил казачком при выезде в одном великокняжеском доме, слишком известном, чтобы уточнять, в котором именно. А одна из великих княжон, чьего имени я тоже не назову, была моей ровесницей, и мне часто приходилось сопровождать её в верховых прогулках. Во всю дальнейшую жизнь я не встречал девицы или дамы, которая хотя бы отдалённо могла сравниться с её высочеством – нет, не красотой, хотя великая княжна была неописуемо прекрасна собой, а неким сиянием, исходившим от её облика и всей её особы. Я не сумею объяснить лучше, но это сияние я видел совершенно явственно, как другие видят лунные лучи или свет от лампы.

Не помню, чтобы я хоть раз заговорил с её высочеством или задал какой-нибудь вопрос. Только молча кидался исполнять, если ей было угодно мне что-то приказать. Жизнь у меня в те годы состояла из дней, которые были, и дней, которых не было. Увижу её – день есть; не увижу – дня словно и нет, чернота одна.

Она, должно быть, думала, что я немой, и то ли жалела меня, то ли просто привыкла, но иногда смотрела с такой ласковой улыбкой, что я на месте застывал. Один раз это случилось во время скачки по лесу. Её высочество оглянулась на меня, этак вот улыбнулась, и я от счастья выпустил поводья. Очнулся – лежу на земле, вокруг все плывёт, а надо мной склоняется её светлое лицо, и в глазах её высочества слезы. Полагаю, это был самый счастливый миг во всей моей жизни.

Прослужил я при том дворе казачком два года, семь месяцев и четыре дня, а после великую княжну просватали за одного немецкого принца, и она уехала. Не сразу это произошло, в императорском доме свадьбы устраиваются медленно, и была у меня только одна мечта – попасть в штат прислуги, которая ехала с её высочеством в Германию. Там и вакансия имелась, младшего лакея.

Не вышло. Отец, умный человек, не позволил.

И никогда больше я её высочество не видал. Только на Рождество в тот же год получил от неё собственноручное письмо. Оно у меня и до сих пор хранится вместе с родительскими венчальными кольцами и банковской книжкой, только я никогда в него не заглядываю – и так помню наизусть. Даже не письмо это, записочка. Её высочество всем такие прислала, кто из её прежних слуг дома остался.

«Милый Афанасий (так начиналось послание), у меня все хорошо, и скоро появится малютка – сын или дочь. Я часто вспоминаю наши прогулки. Помнишь, как ты расшибся, а я подумала, что ты убился насмерть? А недавно ты мне приснился, и был ты никакой не слуга, а принц и говорил мне что-то очень радостное и приятное, только я не запомнила, что. Будь счастлив, Афанасий, и вспоминай меня иногда».