Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов

– Безусловно. Линд не из тех людей, кто отступает или прощает. Неудачи лишь разогреют кипящую в нем ненависть. Знаете, у меня создалось ощущение, что гомосексуализму эти люди придают какое-то особенное, почти мистическое значение. Линдовы головорезы не просто боялись или уважали своего главаря. Мне показалось, что они в него влюблены – если здесь уместно это слово. Линд вроде султана в гареме, только вместо одалисок его окружают воры и убийцы. Думаю, насчёт мистера Карра вы были правы – для Линда он вроде болонки или левретки, совмещение полезного с приятным. Я уверена, что доктор ему не спустит измены.

– Значит, Карра нужно выручать. – Фандорин положил на стол скомканную салфетку и поднялся. – Эмилия, мы отправим вас в Эрмитаж, и вы предупредите англичанина об опасности.

– Вы предлагаете мне явиться во дворец замотанной в эту тряпку? – негодующе воскликнула мадемуазель. – Ни за что! Лучше уж вернуться в погреб!

Эраст Петрович озадаченно потёр подбородок.

– В самом деле. Я об этом не подумал. Зюкин, вы п-понимаете что-нибудь в дамских платьях, шляпках, туфлях и всём таком?

– Совсем немного, – признался я.

– А я и того меньше. Но делать нечего. Дадим Эмилии возможность совершить утренний т-туалет, а сами тем временем наведаемся на Мясницкую, в магазины. Что-нибудь купим. Эмилия, вы доверитесь нашему вкусу?

Мадемуазель прижала руку к груди:

– Вам, мои дохогие господа, я довехяю во всиом.

У Мясницких ворот мы остановились, в нерешительности оглядывая вывески магазинов готового платья.

– Как вам вон тот? – показал Фандорин на зеркальную витрину с надписью «Последние парижские моды». – Раз п-парижские, то, верно, хорошие?

– Я слышал, как её императорское высочество говорила, что в этом сезоне мода на всё лондонское. К тому же, не будем забывать, что мадемуазель Деклик не имеет и того, без чего приличные дамы не обходятся.

– В к-каком смысле? – уставился на меня непонятливый Фандорин, и пришлось выразиться прямее:

– Нижнее бельё, чулки, панталоны.

– Да-да, действительно. Вот что, Зюкин, я вижу, что вы в т-таких делах человек сведущий. Командуйте.

Первая трудность возникла в обувной лавке. Глядя на штабеля коробок, я вдруг сообразил, что совершенно не представляю, какой нам нужен размер. Но здесь кстати пришлась фандоринская наблюдательность. Он показал приказчику свою ладонь и велел:

– Вот столько плюс полтора дюйма. Думаю, будет в самый раз.

– А какой прикажете фасончик? – изогнулся приказчик. – Имеем прюнелевые башмачки на каблучке в три четверти – последний шик-с. Или вот не угодно ли атласные баретки, туфли из набивного сатентюрк, кимринские юфтевые полусапожки, шоссюрки от «Альбен Пико»?

Мы переглянулись.

– Давайте те, которые последний шик, решился Фандорин и заплатил девятнадцать рублей пятьдесят копеек.

С сиреневой коробкой в руке мы двинулись дальше. Вид этого изящного картонного сооружения напомнил мне об ином вместилище, которого я не видел со вчерашнего вечера.

– А где шкатулка? – спросил я, внезапно забеспокоившись. – Не ровен час, влезут воры. Известно, сколько в Москве всякой швали.

– Не б-беспокойтесь, Зюкин. Шкатулку я спрятал так, что и сыскной отдел полиции не отыщет, – успокоил он меня.

Платье и шляпку мы купили довольно легко, в магазине «Бо Брюммель. Товары из Лондона». Нам обоим пришлось по сердцу светло-палевое платье из барежа-шамбери с золотой нитью и накидкой-сорти. Фандорин выложил за него сто тридцать пять рублей, и, ей-богу, оно стоило этих денег. Шляпка из кружевного тюля с шотландским фаншоном (мой выбор) встала в четвертную. Эрасту Петровичу показались излишеством бумажные фиалки на тулье, а на мой взгляд они отлично шли к глазам Эмилии.

Тяжело пришлось в магазине дамского белья. Здесь мы задержались надолго, потому что не могли толком ответить ни на один вопрос продавщицы. Фандорин выглядел смущённым, я же и вовсе был готов под землю провалиться – особенно, когда бесстыжая девица стала допытываться про размер бюста.

Именно в этой лавке я подслушал разговор, от которого моё настроение решительно испортилось, так что я перестал участвовать в обсуждении покупок, всецело положившись на Эраста Петровича.

Разговаривали две дамы – вполголоса, но было отлично слышно.

– …А государь прослезился и говорит: «Это знак свыше, что мне не нужно царствовать. Я сложу с себя венец и уйду в монастырь, чтобы весь остаток моих дней молиться о душах погибших», – говорила одна, полная и важная, но, судя по виду, не из самого большого света. – Мой Серж слышал это собственными ушами, потому что вчера состоял при его высочестве дежурным чиновником.

– Какое величие души! – восхитилась собеседница, дама помоложе и попроще, взиравшая на толстуху с почтением. – А что Симеон Александрович? Неужто правду говорят, что это именно он уговорил царя и царицу все-таки отправиться на этот злосчастный бал?

Я потихоньку подобрался ближе, делая вид, что увлечён разглядыванием каких-то кружевных штанишек с рюшами и оборочками.

– Сущая правда, – понизила голос первая. – Серж слышал, как его высочество сказал: «Эка важность! Быдло потоптало друг друга в давке за дармовщиной. Полно ребячиться, Ники, ступай царствовать».

Вряд ли у полной дамы хватило бы фантазии такое выдумать. Как это похоже на Симеона Александровича – повторить слово в слово фразу, некогда сказанную Александру Благословенному убийцей его венценосного отца!

– Ах, Филиппа Карловна, но зачем же было в такой вечер отправляться на бал к французскому посланнику!

Филиппа Карловна скорбно вздохнула, возвела очи горе.

– Что я могу вам ответить, Полинька? Лишь повторить слова Сержа: «Кого захочет наказать – лишит разума». Видите ли, граф Монтебелло специально для бала велел привезти из Франции сто тысяч роз. Если бал перенести, розы бы завяли. Поэтому их величества посетили раут, но в знак траура не стали танцевать. А по Москве среди простонародья уже слухи ходят, что царь со своей немкой отплясывали да радовались, что столько православных душ загубили. Ужасно, просто ужасно!

Господи, подумал я, какое непростительное легкомыслие. Из-за каких-то роз настроить против себя всю Россию! Трагедию на Ходынке ещё можно было бы объяснить несчастным стечением обстоятельств, устроить показательный суд над организаторами гуляний – что угодно, только бы сохранить авторитет высочайшей власти. А теперь всеобщая ненависть обрушится не на московского генерал-губернатора, а на царя с царицей. И все будут повторять: розы им дороже людей.

Мы шли по улице обратно, неся множество коробок и свёртков. Не знаю, о чем размышлял Фандорин, не слышавший разговора двух покупательниц, но вид у него был сосредоточенный – вероятно, он выстраивал план дальнейших действий. Я сделал над собой усилие и тоже перестроился на практический лад: как разыскать беглого лорда Бэнвилла, а вместе с ним Михаила Георгиевича?