Борис Акунин - Статский советник

– И снова повторю, чтоб вы, болваны, наконец запомнили. При задержании группы политических, особенно если с подозрением на терроризм, действовать Следующим порядком. Первое – ошеломить. Ворваться. С треском, криком, грохотом, чтоб у них поджилки затряслись. Даже храбрый человек от неожиданности цепенеет. Второе – обездвижить. Чтоб каждый задержанный прирос к месту, не мог пальцем шевельнуть, и уж тем более голос подать. Третье – обыскать на предмет оружия. Сделали вы это? А? Тебя, Гуськов, спрашиваю, ты на захвате старший был. – Мыльников остановился перед пожилым филером, у которого из расквашенного носа стекала красная юшка.

– Ваше высокоблагородие, Евстратий Павлович, пробасил Гуськов. – Так ведь мелюзга же, желторотики, сразу видать было. У меня глаз наметанный.

– Я те сейчас в этот глаз еще добавлю, – беззлобно сказал коллежский асессор. – Ты не рассуждай, дурья башка. Делай, как положено. И четвертое: за каждым из задержанных постоянный догляд. А у вас, разгильдяев, барышня из ридикюля пукалку достает, и никто не видит. В общем так… – Мыльников заложил руки за спину, покачался на каблуках. Агенты, затаив дыхание, ждали приговора. – Наградные получат только Ширяев и Жулько.

За арестование опасного террориста по пятнадцати целковых от меня лично. И в приказе будет. А с тебя, Гуськов, десять рублей штрафу. И на месяц из старших филеров в обычные. Справедливо выйдет, как считаешь?

– Виноват, ваше высокоблагородие, – повесил голову наказанный. – Только от оперативной работы не отстраняйте. Я заслужу, вот вам крест, заслужу.

– Ладно, верю. Мыльников обернулся к статскому советнику и сделал вид, что только сейчас его заметил. – Замечательно, что пожаловали, господин Фандорин. Петр Иваныч и Зубцов битый час с нашим приятелем толкуют, да все впустую.

– Молчит? – спросил Эраст Петрович, поднимаясь за Мыльниковым по витой лесенке.

– Совсем наоборот. Дерзит. Я послушал немножко и ушел. Все одно толку не будет. А у Петра Иваныча после давешнего еще и нервы прыгают. Опять же обидно ему, что не он, а мы с вами такую важную птицу зацапали, – заговорщически присовокупил Евстратий Павлович, полуобернувшись.

Допрос велся в кабинете начальника. Посреди просторной комнаты на стуле сидел знакомый Фандорину весельчак. Стул был особенный, массивный, с ремешками на двух передних ножках и подлокотниках. Руки и ноги пленника были намертво пристегнуты, так что шевелить он мог только головой. По одну сторону стоял начальник Охранного, по другую – господин приятной наружности, на вид лет двадцати семи, худощавый, с английскими усиками.

Бурляев хмуро кивнул чиновнику, пожаловался:

– Отъявленный мерзавец. Целый час бьюсь, всё без толку. Даже имени не говорит.

– Что в имени тебе моем? – задушевно спросил подполковника наглец. – Оно, голуба, умрет, как шум печальный.

Не обращая внимания на дерзость, подполковник представил:

– Зубцов, Сергей Витальевич. Я вам про него рассказывал.

Худощавый почтительно поклонился, улыбнувшись Эрасту Петровичу самым приязненным образом.

– Счастлив быть представленным, господин Фандорин. Еще более счастлив вместе работать.

– А-а, – обрадовался арестованный. – Фандорин! То-то, смотрю, седые височки. Раньше не разглядел, не до того было. Что вы смотрите, хватайте его, господа! Это он старого осла Храпова убил.

И засмеялся, очень довольный шуткой.

– Разрешите продолжать? – спросил Зубцов разом у обоих начальников и повернулся к преступнику. – Итак, мы знаем, что вы член Боевой Группы и участвовали в покушении на генерала Храпова. Только что вы косвенно признались, что располагали описанием внешности господина статского советника. Нам известно также, что ваши соучастники в настоящее время находятся в Москве. Даже если обвинению не удастся доказать вашу причастность к покушению, вам все равно грозит самая строгая мера наказания. Вы убили человека и оказали вооруженное сопротивление представителям закона. Этого совершенно достаточно, чтобы отправить вас на эшафот.

Петр Иванович, не выдержав, вмешался:

– Ты хоть понимаешь, подлец, что тебе на веревке болтаться? Это смерть страшная, не раз видеть приходилось. Сначала человек хрипит и бьется. Бывает, что по пятнадцати минут – это как петлю завязать. Потом из глотки язык лезет, из черепа глаза, из брюха нечистоты. Библию помнишь, про Иуду? “И когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его”.

Зубцов с укоризной взглянул на Бурляева, очевидно, считая его тактику неправильной, арестант же на грозные слова беззаботно откликнулся:

– Ничего, похриплю и перестану. Мне уж будет все равно, а вы потом мое дерьмо подотрете. Такая у тебя служба, толстомордый.

Подполковник коротко, хрустко ударил бесстрашного человека кулаком по лицу.

– Петр Иваныч! – протестующе вскрикнул Зубцов и даже позволил себе схватить начальника за руку. – Это совершенно недопустимо! Вы роняете престиж власти!

Бурляев разъяренно повернул голову и, видно, собрался поставить забывшегося помощника на место, но тут Эраст Петрович ударил тростью по полу и внушительно сказал:

– Прекратить!

Подполковник, тяжело дыша, высвободил руку. Террорист же плюнул на пол сгустком крови, в котором белели два передних зуба, и щербато улыбнулся, глядя на подполковника задорно блестящими синими глазами.

– Прошу извинить, господин Фандорин, – нехотя проворчал Петр Иванович. – Сорвался. Сами видите, каков это молодец. Что с таким прикажете делать?

– Ваше мнение, Сергей Витальевич? – спросил статский советник Симпатичного Зубцова.

Тот смущенно потер переносицу, однако ответил сразу, без колебаний.

– По-моему, мы зря тратим время. Я бы допрос отложил.

– П-правильно. А делать, господин подполковник, надлежит следующее. Немедленно составить подробный словесный портрет задержанного. И полный бертильонаж, по всей форме. А затем описание и результаты антропометрических измерений отправьте телеграммой в Департамент полиции. Возможно, там имеется на этого человека досье. И извольте торопиться. Не позднее, чем через час депеша должна быть в Петербурге.

И вновь, уже в который раз за последние сутки, Фандорин шел пешком вдоль Тверского бульвара, совершенно безлюдного в этот глухой час. Всякое было за долгий, никак не желавший кончаться день – и буран, и снегопад, и нежданное солнце, а ночью сделалось тихо и торжественно: неяркий свет газовых фонарей, белые, словно обернутые марлей силуэты деревьев, мягкое скольжение снежинок.