Борис Акунин - Турецкий гамбит

– Шарль, вы сошли с ума! – крикнул Соболев, делая шаг вперед. – Прятаться за даму!

– Но мсье Фандогин доказал, что я тугок, – насмешливо ответил д'Эвре. Варя ощущала затылком его горячее дыхание. – А у тугок с дамами не цегемонятся.

– У-у-у! – завыл Митя и, по-телячьи наклонив голову, бросился вперед.

Пистолет д'Эвре грянул еще раз, прямо из-под Вариного локтя, и юный прапорщик, ойкнув, упал лицом вниз.

Все снова замерли.

Д'Эвре тянул Варю куда-то назад и в сторону.

– Кто тгонется с места – убью, – негромко предупредил он.

Варе показалось, что сзади расступилась стена – и внезапно они оба оказались в каком-то другом помещении.

Ах да, хранилище!

Д'Эвре захлопнул стальную дверь и задвинул засов.

Они остались вдвоем.

«… наводит на печальные размышления. Вот выжимки из речи министра финансов статс-секретаря М. Х. Рейтерна, произнесенной в минувший четверг на заседании Всероссийского банковского союза. В 1874 году впервые за долгие годы мы вышли к положительному сальдо доходов над расходами, сказал министр. Роспись 1876 года была исчислена Государственным Казначейством со свободным остатком в 40 миллионов рублей. Однако без малого год военных действий обошелся казне в 1 миллиард 20 миллионов рублей, и для дальнейшего ведения войны средств не остается. Из-за урезания расходов на гражданские нужды в 1877 году на территории империи не проложено ни одной версты железных дорог. Сумма внешнего и внутреннего государственного долга возросла до небывалых размеров и составила, соответственно…»

Д'Эвре отпустил Варю, и она в ужасе шарахнулась в сторону.

Из-за мощной двери донесся приглушенный шум голосов.

– Назовите ваши условия, Анвар! – это был Эраст Петрович.

– Никаких условий! (Мизинов). Немедленно открывайте, или я прикажу подорвать дверь динамитом!

– Вы командуйте у себя в жандармском корпусе! (Соболев). Если динамитом – она погибнет!

– Господа! – крикнул по-французски д'Эвре, который был никакой не д'Эвре. – Это в конце концов невежливо! Вы мне не даете поговорить с дамой!

– Шарль! Или как там вас! – зычным генеральским басом заорал Соболев. – Если с головы Варвары Андреевны упадет хоть один волос, я вас вздерну на столбе, безо всякого суда и следствия!

– Еще одно слово, и я застрелю сначала ее, а потом себя! – драматически повысил голос д'Эвре и внезапно подмигнул Варе, словно отмочил не вполне пристойную, но ужасно смешную шутку.

За дверью стало тихо.

– Не смотрите на меня так, словно у меня вдруг выросли рога и клыки, мадемуазель Барбара, – вполголоса произнес д'Эвре своим обычным голосом и устало потер глаза. – Разумеется, я не стану вас убивать и ни за что не хотел бы подвергать вашу жизнь опасности.

– Да? – язвительно спросила она. – Зачем же тогда весь этот балаган? Зачем вы убили трех ни в чем не повинных людей? На что вы надеетесь?

Анвар-эфенди (про д'Эвре следовало забыть) достал часы.

– Пять минут седьмого. Мне понадобился «весь этот балаган», чтобы выиграть время. Кстати, за мсье младшего лейтенанта можете быть спокойны. Зная, что вы к нему привязаны, я всего лишь продырявил ему ляжку, ничего страшного. Будет потом хвастаться боевым ранением. А жандармы что ж, такая у них служба.

Варя опасливо спросила:

– Выиграть время? Зачем?

– Видите ли, мадемуазель Барбара, согласно плану, через час и двадцать пять минут, то есть в половине восьмого, в Сан-Стефано должен войти полк анатолийских стрелков. Это одна из лучших частей во всей турецкой гвардии. Предполагалось, что к этому времени отрад Соболева уже проникнет на окраину Стамбула, попадет под огонь английского флота и попятится назад. Гвардейцы нанесли бы по беспорядочно отступающим русским удар с тыла. Красивый план, и до последнего момента все шло как по нотам.

– Какой еще план?

– Я же говорю – красивый. Для начала чуть-чуть подтолкнуть Мишеля к мысли о соблазнительно оставленном пассажирском поезде. Тут вы мне очень помогли, благодарю. «Раскрыть книжку, попить горячего чаю» – это было великолепно. Дальнейшее было просто – мощное честолюбие нашего несравненного Ахиллеса, его неукротимый азарт и вера в свою звезду довершили бы дело. О, Соболев не погиб бы. Я бы этого не допустил. Во-первых, я к нему искренне привязан, а во-вторых, пленение великого Ак-паши послужило бы эффектным началом второго этапа Балканской войны… – Анвар вздохнул. – Жалко, что сорвалось. Ваш юный старичок Фандорин заслужил аплодисменты. Как говорят восточные мудрецы, это карма.

– Что-что они говорят? – удивилась Варя.

– Вот видите, мадемуазель Барбара, вы образованная, интеллигентная барышня, а не знаете элементарных вещей, – укоризненно сказал диковинный собеседник – «Карма» – одно из основополагающих понятий индийской и буддийской философии. Нечто вроде христианского рока, но гораздо интересней. Беда Запада в том, что он пренебрежительно относится к мудрости Востока. А ведь Восток гораздо древнее, благоразумнее и сложнее. Моя Турция как раз расположена на перекрестке Запада и Востока, у этой страны могло бы быть великое будущее.

– Давайте без лекций, – оборвала его рассуждения Варя. – Что вы намерены делать?

– Как что? – удивился Анвар. – Натурально, ждать половины восьмого. Первоначальный план сорвался, но анатолийские стрелки все равно прибудут. Начнется бой. Если одолеют наши гвардейцы – а у них и численное преимущество, и выучка, и фактор внезапности – я спасен. Если же соболевцы удержатся… Но не будем загадывать. Кстати. – Он серьезно посмотрел Варе в глаза.

– Я знаю вашу решительность, но не вздумайте предупреждать ваших друзей о нападении. Едва вы откроете рот, чтобы крикнуть, как я буду вынужден засунуть вам кляп. Я сделаю это, несмотря на уважение и симпатию, которые к вам испытываю.

С этими словами он развязал галстук, сделал из него плотный ком и положил в карман.

– Даме кляп? – усмехнулась Варя. – Французом вы мне нравились больше.

– Уверяю вас, французский шпион поступил бы на моем месте точно так же, если б от его действий зависело столь многое. Я привык не жалеть собственной жизни, много раз ставил ее на кон в интересах дела. И это дает мне право не жалеть жизни других. Тут, мадемуазель Барбара, игра на равных. Жестокая игра, но жизнь вообще жестокая штука. Вы полагаете, мне было не жаль смельчака Зурова или добряка Маклафлина? Еще как жаль, но есть ценности поважнее сантиментов.