Джулиан Барнс - Артур и Джордж

Но чтобы пробить брешь в глубочайшем уважении Джорджа к сэру Артуру, потребовалось бы нечто гораздо большее, чем пара таких чудачеств. Он проникся этим чувством еще в тридцать лет, недавно выйдя из тюрьмы, и, ныне седовласый и седоусый поверенный, не растратил его к пятидесяти четырем годам. Сегодня, в пятницу утром, он имел возможность сидеть за своим письменным столом исключительно благодаря высоким принципам сэра Артура и его готовности претворять их в действия. Джорджу была возвращена его жизнь. Он обзавелся полным набором юридических справочников, вполне удовлетворительной практикой, комплектом шляп на выбор и великолепной – кто-то, возможно, сказал бы «вычурной» – цепочкой для карманных часов, пущенной поверх жилета, который с каждым годом становился чуть теснее. Он превратился в домовладельца и составил собственное мнение по злободневным вопросам. Правда, он до сих пор не женился, а также не просиживал за ланчем с коллегами и не тянулся за счетом под их восклицания: «Браво, старина Джордж!» Зато его окружала своеобразная слава, а точнее, полуслава или, по прошествии лет, четвертьслава. Когда-то он хотел снискать известность как адвокат-солиситор, а в итоге снискал известность как судебный казус. Его дело способствовало учреждению Уголовного апелляционного суда, чьи решения за последние двадцать лет уточнили положения уголовного прецедентного права до революционной, по всеобщему признанию, степени. Джордж гордился своей причастностью – хотя и непреднамеренной – к этому достижению. Но кто об этом знал? Считаные единицы реагировали на его фамилию теплым рукопожатием, признавая в нем человека, который в свое время, очень давно, был несправедливо осужден в результате пресловутого судебного процесса; некоторые смотрели на него глазами фермерских сыновей или специальных констеблей с деревенских улиц, а большинству он теперь и вовсе был неизвестен.

Порой ему становилось обидно – и совестно за эту обиду. Он помнил, что в годы своих мытарств ничего не желал так страстно, как безвестности. Капеллан в Льюисе спрашивал, чего ему не хватает более всего, и он отвечал, что ему не хватает его жизни. Теперь она ему возвращена; у него есть работа, водятся деньги, появились знакомые, которым можно кивнуть на улице. Но время от времени его будто толкала в бок мысль, что он заслуживает большего, что за свои испытания он не вознагражден по достоинству. Сначала злодей, потом мученик, потом никто, ничто и звать никак – разве это справедливо? Единомышленники уверяли, что его дело не менее значимо, чем дело Дрейфуса, что оно рассказало об Англии столько же, сколько дело француза – о Франции, что, подобно дрейфусарам и антидрейфусарам, теперь появились сторонники и противники Эдалджи. Далее, утверждали, что сэр Артур Конан Дойл оказался великим заступником и более талантливым писателем, нежели француз Эмиль Золя, который издавал, по отзывам, непристойные книги, а когда ему самому пригрозили тюрьмой, сбежал в Англию. Мыслимо ли вообразить сэра Артура бегущим в Париж от самодурства какого-нибудь политика или прокурора? Да он бы не просто остался в стране для продолжения борьбы, а поднял бы оглушительный шум, сотрясая решетки своей камеры вплоть до обрушения тюрьмы.

Как бы то ни было, вопреки всему, имя Дрейфуса постоянно прирастало славой и сделалось известно во всем мире, тогда как имя Эдалджи с трудом узнавали даже в Вулвергемптоне. Отчасти его судьба сложилась – вернее, не сложилась – в результате бездействия. После выхода на свободу его не раз просили выступить на собрании, написать статью для газеты, дать интервью. Он неизменно отвечал отказом. У него не возникало желания стать выразителем идей или представителем движений; не было кипучего темперамента для борьбы за общее дело, а единожды поведав о своих мытарствах газете «Арбитр», он теперь считал нескромным повторяться. Была у него мысль выпустить переработанное издание книжки по железнодорожному праву, но он счел, что и это может оказаться эксплуатацией его пресловутых злоключений.

Более того, Джордж подозревал, что его более чем скромное положение как-то связано с самой Англией. Франция в его понимании оставалась страной крайностей, непримиримых мнений, непримиримых принципов и долгой памяти. Англия же была поспокойнее, тоже со своими принципами, но без особого желания трубить о них на всех углах; прецедентному праву здесь доверяли больше, чем правительственным уложениям, люди занимались своими делами и не стремились вмешиваться в чужие; здесь время от времени случались мощные всплески общественных настроений, всплески чувств, способных даже перерасти в насилие и беззаконие, но они быстро выветривались из памяти и редко встраивались в отечественную историю. Ну, было дело, а теперь пора о нем забыть и жить дальше, как прежде, – так уж повелось у англичан. Что-то пошло вкривь и вкось, что-то сломалось, но теперь исправлено, а посему для начала давайте-ка сделаем вид, будто ничего страшного и не происходило. Дело Эдалджи приняло бы совершенно иной оборот, будь тогда в стране апелляционный суд? Ну хорошо, простим Эдалджи, до истечения года учредим апелляционный суд – на что еще сетовать? Это ведь Англия, и Джордж мог понять точку зрения Англии, поскольку и сам был англичанином.

После того свадебного приема он дважды писал сэру Артуру. На последнем году войны скончался отец; неприветливым майским утром его похоронили рядом с дедом Компсоном, шагах в десяти-двенадцати от церкви, где он прослужил более сорока лет. По ощущениям Джорджа, сэр Артур, видевший его отца, наверное, не захотел бы остаться в неведении. В ответ пришла короткая записка со словами соболезнования. Но потом, несколько месяцев спустя, он прочел в газете, что сын сэра Артура, Кингсли, был ранен в битве при Сомме, так и не оправился от ран и, как многие другие, стал жертвой инфлюэнцы. За какие-то две недели до заключения мира. Он написал вторично: сын, потерявший отца, – отцу, потерявшему сына. В этот раз ему пришло более длинное письмо. Кингсли оказался последним в горьком списке, оглашенном смертью. Жена сэра Артура потеряла брата, Малкольма, в первую неделю войны. Его племянник, Оскар Хорнунг, пал у Ипра, вместе с еще одним из его племянников. Муж его сестры Лотти умер в окопах в свой первый фронтовой день. И так далее, и так далее. Сэр Артур перечислил своих близких и близких жены. А в заключение выразил уверенность, что они не потеряны, а всего лишь ждут на дальней стороне.

Джордж более не считал себя набожным. Если он и оставался в какой-то степени христианином, то не из сыновнего почитания, а из братской любви. Он ходил в церковь, чтобы сделать приятное Мод. Что же касалось загробного мира, поживем – увидим, говорил он себе. Всякий фанатизм внушал ему подозрение. В Гранд-отеле, когда сэр Артур так истово говорил о своих религиозных чувствах, не имевших никакого отношения к насущным делам, Джордж встревожился. Но это, по крайней мере, подготовило Джорджа к будущему известию о том, что его благодетель стал убежденным приверженцем спиритуализма и планирует отдать этому движению оставшиеся силы и годы жизни. Многих здравомыслящих людей неприятно поразило это заявление. Они бы, вероятно, не возражали, ограничься сэр Артур, образцовый английский джентльмен, деликатным воскресным столоверчением в кругу друзей. Но не таков был нрав сэра Артура. Уж если он во что-нибудь верил, то хотел, чтобы все остальные тоже прониклись его верой. Это всегда было его сильной стороной, но изредка – слабостью. Насмешки сыпались со всех сторон; бесцеремонные газетные заголовки вопрошали: «Шерлок Холмс свихнулся?» Где бы ни случалось сэру Артуру выступать с лекциями, в зале начинались контрлекции от оппонентов всех мастей: иезуитов, плимутских братьев, сердитых материалистов. Как раз на прошлой неделе епископ бирмингемский Барнс обрушился на «причудливые вероучения», множащиеся день ото дня. Христианская наука и спиритуализм были названы ложными верованиями, которые «толкают простодушных оживлять агонизирующие идеи», прочел Джордж. Однако ни насмешки, ни клерикальные упреки не могли остановить сэра Артура.