Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи

— Понимаешь, старина, меня попросили подыскать достойного человека в качестве компаньона и личного доктора для одного чудака, — сразу приступил к делу профессор Копейкин, расхаживая по кабинету и куря папиросу, которую зажал пинцетом, чтобы не марать руки перед следующей операцией. — Он, видишь ли, не то чтобы болен, а скорее не здоров. Черт их разберет, изломанных дворянчиков. Этим экземпляром несколько лет занимался один швейцарский психиатр, у которого бедолага и жил. И вот наш идиот возвращается, так сказать, на родину, а родственники опасаются, как бы он здесь чего не учудил, с непривычки к родному воздуху.

— Но помилуй, Вася, это не моя специальность, я ведь больше дело имел с мертвыми, чем с живыми!

— Вот и прекрасно, он, говорят, такой и есть, в смысле, смирный совсем. Да послушай же, тебе не придется делать ничего сложного или хлопотного. Поездишь с ним по близлежащим губерниям, он задался целью осмотреть картинные собрания в имениях родственников и знакомых. Очень обяжешь, друг, позарез нужны деньги на новый корпус для рожениц. И тебе не повредит, а то сидишь в своем пыльном углу, с тех пор как… Ты мне давно уже не нравишься, старина, давай прекращай-ка это свое пещерничество. Ну, вот и сговорились, вот и славно!

— Да постой же ты, чудак-человек, право… — кинулся возражать Максим Максимович.

Но Василий Михайлович и слушать его не пожелал, мигом выскочил из кабинета, прокричав сестре, чтобы нашла у него на столе какое-то письмо от попечителей Мариинской, князей таких-то, и отдала его доктору Грушевскому. Пока та искала нужные бумаги, гость задумчиво рассматривал коллекцию древнеегипетских статуэток, стоявших в стеклянной горке, вперемежку со склянками, в которых плавали обесцветившиеся в спирту органы. Василий Михайлович умудрялся находить время еще и для своего хобби — медицины Древнего Египта и все мечтал выкроить как-нибудь годик-другой да махнуть с экспедицией в Египет. Недавно один английский лорд, друг по переписке, прислал ему в качестве приманки настоящий скальпель, найденный в гробнице придворного врача фараона девятнадцатой династии. Но вот похожая на моль сестра с желтыми бровями и ресницами, будто обесцвеченными в перекиси, принесла конверт, в котором лежало письмо с «любезной просьбой» и визитка фрейлины Ее Императорского величества вдовствующей императрицы Марии Федоровны, высочайшей патронессы Мариинской больницы.

Грушевский вышел на Литейную, побродил среди книжных развалов устроенной перед Мариинской уличной книготорговли. Зачем-то купил подшивку старых журналов «Нивы». Мимо прогремела конка с неизменными призывами «пить коньяк Шустова» и «растить усы при помощи Перуина» на синих бортах. Бездумно скользнул по обложкам предлагаемых книг. «Вавочка» и «Счастье» Вербицкой, Бебутов, Брешков-Брешковский… Споткнулся на открытках с голыми нимфами, плюнул в сердцах. Продавец, похожий на задорную таксу, подскочил к нему, словно по сигналу охотничьего рожка к дичи:

— Чем-с изволите интересоваться? — Ушлый малый с профессиональной чуткостью определил, что сальности покупателю не по вкусу. Модные усики остренько вздернулись, черные глазки загорелись. — Обратите внимание, любопытный материал в последнем выпуске «Вестника французской графологической школы». Громкое дело с участием нашего соотечественника — известного чудака князя Тюрка.

— Что-что? — очнулся Грушевский. — Того самого, который…

— Вернулся на родину, осиянный скандальной славой, — услужливо кивнул малый. — Он, и никто иной, устроил конфуз во время аукциона, на котором продавалась знаменитая рафаэлевская «Мадонна с вуалью». То есть почтенная публика думала, что рафаэлевская, пока князь Тюрк не доказал, что подпись на картине фальшивая. Чем опровергнул авторитетное заключение французских экспертов-графологов. Так наш русский идиот посрамил заграничных специалистов!

В конце статьи поместили фотографию того самого Т. Это оказался человек с исключительно благородной внешностью молодого Дон Кихота, худощавый, застывший в какой-то неудобной позе и пристально смотрящий прямо в глаза Грушевскому. И хотя он имел вид человека, забывшего, где находится, но сосредоточенность и спокойствие в его глазах убеждали, что он несказанно далек от сумасшествия или слабоумия. Неужели это именно его, обладателя такого проницательного взгляда и уникальных способностей, на родине в один голос обвиняют в идиотизме?! Здесь, однако, загадка, решил про себя Грушевский и отправился прямиком во дворец на Невском, по адресу, указанному в письме Васе Копейкину. Уж больно любопытным показалось ему знакомство с человеком, утершим нос лучшим парижским докам. К тому же совестно было перед профессором Копейкиным даже не попытаться ублажить попечителей его драгоценной больницы.

Для себя он твердо решил оставить свою новую должность, как только подберется другой кандидат, которого обещал ему Копейкин. Хотя его компаньонство никакими хлопотами не грозило, но чувствовался во всей этой истории неприятный запашок. Родня Тюрка вела себя в высшей степени вежливо и холодно. Впрочем, виделся он лишь с теткой несчастного Ивана Карловича, весьма знатной дамой такого высокого полета, что никакого другого повода для знакомства Грушевский себе представить не мог. Фрейлина Ее Императорского величества приняла старого полицейского доктора в своем дворце на Невском проспекте. Говорила коротко и вежливо, как с лакеем, хотя и предложила чаю, от которого гость предпочел отказаться.

Едва взглянув на рекомендательное письмо, фрейлина потребовала паспорт Грушевского. Бессрочный паспорт, выданный еще в тысяча восемьсот девяносто пятом году, не имел фотографии. В графе «На основании каких документов выдан сей паспорт» значилось бесхитростное: «лично знаком». Этот документ Максим Максимович выправил, когда ездил в Самару по делу фабриканта Выродова — местному врачу, не знакомому с судебной патологоанатомией, требовалась консультация специалиста. Прочитав паспорт и чуть поморщившись, словно он дурно пах, Анна Владимировна пригласила своего племянника.

Перед Грушевским предстал высокий, худой человек с чрезвычайно неэмоциональным лицом. Да и вся его фигура отличалась некоторой нескладностью и неподвижностью, словно он был железным механизмом, который давно не смазывали. Человеком Тюрк оказался спокойным до крайности. До таких нечеловеческих пределов, что Максим Максимович про себя не уставал удивляться этой особенности его нового знакомого. Ростом он оказался много выше Грушевского, станом строен, руки и ноги имел чрезвычайно длинные. Глаза, так поразившие на фотографии, в жизни оказывали такое же сильное воздействие, а цвета и вовсе оказались удивительного темно-синего и вроде даже постоянно меняли оттенки, наподобие хамелеоновых. Впрочем, глазеть на него Грушевский не дерзнул, лишь вежливо поклонившись. И хотя Тюрк стоял перед теткой навытяжку, Максиму Максимовичу подумалось, что, возможно, его недомогание не требует таких забот и волнений, какие проявляет родня. Он-то ожидал увидеть едва ли не слюни, распущенные по манишке, а здесь вполне себе приличный человек.