Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи

— Иван Карлович Тюрк, — представился тот и поклонился с послушанием хорошо выученного пса.

— Максим Максимович Грушевский, очень приятно.

— Царица Агафья, урожденная Грушевская. Житие ее было 18 лет, — вдруг выпалил Тюрк.

— Что ты, батюшка? Нездоров, что ли? — сразу раздражилась Анна Владимировна, веко ее задергалось, а без того узкие губы сжались в тонкую нитку.

— В кремле видел. Некрополь в Архангельском соборе, надпись на одном надгробье царской семьи в допетровскую эпоху, — пояснил Тюрк. — Рядом царевич Илья. Житие его было шесть дней.

Так Грушевский впервые узнал об одной очень редкой особенности Тюрка — феноменальной памяти на любые тексты, печатные ли, высеченные или рукописные.

— Что за Агафья? Почему Агафья? Немедленно говорите, сударь. Тоже в родстве с Романовыми? — требовательно подняла бровь Анна Владимировна, с трудом успокаивая бурю негодования. Нетерпеливо постукивая сухой ладонью по ручке кресла, она с подозрением воззрилась на гостя. Сходство дама имела не с человеком, но с грифом: и одета в черно-белые перья, и воротничок высокий, и глаз в монокле вращала совсем золотой.

— Это, изволите видеть, моя прапрапрабабка. Молодая была образованная боярышня, знала несколько языков, приглянулась взошедшему тогда на престол Федору Алексеевичу, сыну Марьи Ильиничны Милославской и царя Алексея Михайловича. Но умерла в юности при родах. Так что формально не в родстве… — замялся Грушевский. Фамилия его действительно была древней и уважаемой, но семья давно обеднела и уже много поколений жила своим трудом. Вот уж не думал, что придется смахнуть пыль веков с имен своих пращуров перед лицом такой знатной слушательницы.

— Ну, прощай, сударь, мне с Максим Максимовичем о деле надо поговорить. — Анна Владимировна не глядя протянула племяннику руку для поцелуя. Тюрк резко, словно на пружине, встал и с лицом, на котором не дрогнул ни один мускул, развернулся и пошел к дверям, руки так и не поцеловав.

Фрейлина безнадежно вздохнула, опустила холеную кисть на подлокотник кресла. Но в этот момент Тюрк вспомнил, вернулся и схватил ее руку, основательно перепугав пожилую даму, уже начавшую было говорить с Грушевским.

— Видите теперь, как я страдаю? — с видом великой мученицы спросила она. — Иван Карлович — человек совершенно не светский. А пригласили мы вас ему в компаньоны для нескольких путешествий вблизи Петербурга. Сначала поедете в Свиблово. Там одна моя старая знакомая свою дочь-княжну замуж продает, тоже фантазерка. Ну, да я ей не судья. Там вас встретят, я списалась с управляющим. Даром, что праздник у них. Вы Тюрка подальше от людей-то приличных держите, авось и обойдется. О гонораре переговорите с моим секретарем.

— Мадам, — выпрямился Грушевский. — Я согласился помочь вам по просьбе моего друга профессора Копейкина. Если вам угодно отблагодарить его, средствам вашим будут рады в Мариинской больнице. Ее подопечные нуждаются больше, нежели старый слуга государя и отечества.

Фрейлина несколько удивленно приподняла бровь и сжала свои тонкие губы, еще раз оглядев стоявшего перед ней Грушевского. Помолчав, она подала ему руку и перекрестила:

— Ну, с Богом! Надеюсь, хотя бы против того, чтобы Иван Карлович оплачивал дорожные расходы, вы ничего не имеете. Вернитесь только до моих именин, а там посмотрим, куда дальше его везти.

Вся встреча заняла каких-то пятнадцать минут, на прощание княгиня подала сухую твердую ручку в бриллиантах и упомянула, что была бы весьма признательна, если бы Грушевский оставил в секрете от прессы и вообще от кого бы то ни было все, что узнает о Тюрке за время их компаньонства. Так и стал Максим Максимович компаньоном Тюрка, «настоящего и стопроцентного идиота», как его расписывали на все голоса газеты, которые Грушевский купил впервые с тех пор, как незабвенная Пушенька перестала класть их под утренний стакан крепкого чая в старом серебряном подстаканнике. А всего-то и предстояло доктору, что сопроводить Ивана Карловича в нескольких поездках по ближайшим губерниям, помогая по мере своих возможностей проведшему почти всю жизнь за границей племяннику знатной фрейлины в осмотре картин из ее личных собраний и галерей ее знакомых.

В следующий раз встретившись на вокзале, Грушевский и Тюрк только и сказали друг другу пару обязательных при светском знакомстве слов, и все. Впервые видел Максим Максимович человека, на лице которого даже изредка не ночевало никакого выражения. Ни удивления, ни проблеска радости, ни скуки, ни даже равнодушия. По большей части Тюрк думал о чем-то своем и глядел не наружу, а внутрь себя. Очень мало путешествовавший до сих пор Максим Максимович решил хотя бы на эту поездку не спешить. Тесно знакомиться с Тюрком, может, и бессмысленно, если учесть, как шатко их компаньонство. Но и загодя отказывать в возможной дружбе тоже глупо, вдруг он ему приглянется? И таки Тюрк ему больше понравился, чем нет. Огромную роль в этом сыграло одно маленькое происшествие, послужившее темой для многочисленных разговоров, поводом для удивленных восклицаний и причиной еще большей славы Ивана Карловича среди обитателей купе. А случилось вот что.

Когда Грушевский уже подробно познакомился со многими революционными взглядами Коли, когда Сонечка уже совсем бросила тушеваться не только перед солидными усами Грушевского, но и перед вполне безобидным и чисто выбритым Тюрком, а купе стало уютным и обжитым, как гостиная или любимая кофейня, что часто случается в путешествиях с приятной компанией, из коридора послышалось мелодичное позвякивание и робкое дребезжание, которое пыталось вплестись в уверенный перестук железных колес по рельсам.

— Желают господа чай, напитки? — соблазнял путников невидимый за запертыми дверьми купе буфетчик. — Пирожки от Филиппова с мясом, капустой, яблоками! Пирожное-комплимент от шеф-повара из лучшего вагона-ресторана на всей Варшавской железной дороге!

Взглянув на заскучавшую Соню и неловко отвернувшегося к окну Колю, Грушевский решил, что стакан чая подкрепит силы и не повредит даже девушке, у которой подозревались желудочные недомогания из-за конфетных излишеств. Однако в открытой двери возник не усатый буфетчик в белой куртке и колпаке, везущий блестящую тележку, на которой располагались оглашенные лакомства, а высокая женщина в темном, почти монашеском, платье и сером платке на плечах. Она не заметила, что Грушевский вовсе не для нее открыл двери, и вошла в купе прямо и уверенно, неся, словно хоругвь, картонку с наклеенным на ней листком.

— Ооо-ааа, — невнятно промычала она, предъявив публике картонку с объявлением и поправив тяжелую сумку на плече. Женщина оказалась на вид приличной дамой и настоящей красавицей, немногим за тридцать. Кроткие ее глаза взирали куда-то вверх, словно узрели ангелов у златого трона Творца, а не потолок самого дорогого купе в этом составе. В клеенчатой сумке виднелись книги. Увы, красавица книгоноша была слепа. Она на ощупь вынула из сумки несколько евангелий в красивом переплете с вытесненным на корешке крестом.