Вадим Сухачевский - Слепень

Официант лишь скромно улыбнулся. К запаху в гостиной миссис Сазерленд он, впрочем, явно принюхивался. Возможно, при этом подумал – не питают ли господин граф и миледи, помимо пристрастия к любви втроем, еще и пристрастие к зверюшкам? Для постояльцев сей гостиницы это явно было что-то новенькое. Однако это был хорошо вышколенный официант, и, кроме раздувания ноздрей, он больше не выказал никаких признаков своего любопытства к странным причудам богатых извращенцев.

Лишь только он ушел, Афанасий каким-то образом снова возник в гостиной. Для Юрия всегда так и оставалось загадкой – то ли он умеет передвигаться совершенно неслышно, то ли появляется каким-то иным, менее материалистическим путем.

– Це і є ваша мартиня? – поморщившись, спросил Афанасий. – Ну, звиняйте…

С этими словами взял бутылку, открыл ее щелчком пальца и, закинув голову, с громким бульканьем перекачал ее содержимое в свое нутро. Юрий и Катя смотрели на него с любовью: и сотворила же природа такое восьмое чудо света!

Отставив пустую бутылку, Афанасий из всех яств взял только маслину, обнюхал ее, слегка надкусил, поморщился и, украдкой помянув «лайно», [55] Дерьмо ( укр. ). положил ее на место. Зато Полина с удовольствием уплетала все за обе щеки – даже стоическим «невидимкам» не чуждо было все человеческое.

Афанасий вроде бы даже не был пьян, он запросто потреблял и не такие количества, но глаза его вдруг замерли, и, словно прислушиваясь к чему-то, он произнес:

– Чую…

– Что, что ты чуешь, Афоня, голубчик? – спросила Катя.

– Він тут, близько…

– Да кто же, кто?!

– Вiн… Гедзь… Гедьзенко…

– Слепченко, что ли?

Афанасий кивнул:

– Вiн… – и по небритым щекам его потекли слезы. – Він мене не пошкодує, уб’є… [56] Он меня не пожалеет, убьет… ( укр. )

– Не убьет, не бойся, Афоня, – пообещала Полина, – ведь я ж с тобой, – хотя было видно, что при упоминании Слепня ей тоже стало не по себе. – Со мной тебя никто не убьет, – гладя его по картузу, приговаривала она, – успокойся, Афонечка, ты же меня знаешь!

– Як не знати, товариш нэвидимка… А тильки він все одно уб’є, Гедзь поганий…

– Не бойся, не «уб’є», я ему не дам! Заладил, тоже: «уб’є» да «уб’є»! Ничего не «уб’є»! Что ж я тебя одного оставлю, Афоня? Сейчас пойдем ко мне, ляжешь, немножко поспишь, успокоишься. А что выпил немного – так это пройдет. Пойдем-ка, пойдем, Афонечка.

– Только ты, Афоня, постарайся выйти так, чтобы тебя никто не видел, – вставила Катя.

– Не бійтеся, ніхто не побачить. Сам товариш старшой майор Миколаив…

– Теперь он генерал-майор, – подсказал Юрий.

– Знаю, що енерал-хренерал, а, по мені, «старшой» звучить краще… Як він мене називав?

– Ну как?

– Юникум! – важно произнес Афанасий и даже поднял при этом палец кверху.

– Конечно, ты и есть уникум, – подтвердила Катя.

– То-то, – кивнул Афанасий. – Отже не бійтеся, не побачить ніхто… – И опять погрустнел: – Він мене зараз уб’є, і залишуся я лежати в чужій землі. [57] Он меня сейчас убьет, и останусь я лежать в чужой земле ( укр .).

– Не останешься, не горюй, – пообещал Васильцев, – даю слово, я тебя похороню где скажешь. Если, конечно, тебя еще переживу, ты у нас вон какой крепкий!.. Где бы хотел лежать?

– На рідному Херсоні…

– Вот и будешь лежать у себя «на рідному Херсоні».

– Як? Коли він тут мене уб’є, Гедзь бубновый!

Последних слов, про « бубнового Гедзя», Юрий не понял и спрашивать не стал, о чем позже пришлось пожалеть.

– Ну это мы еще поглядим, – сказал он.

– Дивися, дивися… А лише він мене уб’є, все одно уб’є… – и с этими словами Афанасий двинулся к двери.

– Жди меня у входа! – крикнула Полина ему вслед.

Афанасий кивнул и повторил:

– Уб’є…

Открывалась дверь или нет – Юрий этого как-то не заметил, просто Афанасий вдруг исчез, и все. Дематериализовался.

– Дядя Юрочка, тетя Катенька, а можно я возьму немного вкусненького для своего контуженого обер-фельдфебеля? – спросила Полина.

Катя сказала:

– Забирай все.

– Живем! – Полина радостно завернула все вкусности и выпорхнула за дверь.

Юрий и Катя молчали. Зависшая в гостиной тишина казалась зловещей. Было ощущение, что в воздухе все еще висит это самое «уб’є» .

Слепченко и не помнил, когда он в последний раз испытывал страх, разве что в возрасте лет шести, когда отчим запер его в темный чулан, кишевший тараканами. После ему не раз приходилось давить и людей, не говоря уж о тараканах, и по отношению и к тем, и другим он не испытывал ни страха, ни тем более маломальского сожаления. Приучился еще с тех пор, как безусым юнцом поступил на службу в ОГПУ к товарищу Менжинскому. «Какой он, впрочем, «товарищ» теперь, этот «унтерменш»?.. Ну да ладно…»

Он, Слепченко, даже забыл, где в человеческом организме, в каком месте зарождается это чувство – страх. А тут вдруг, увидев этого, в картузе, в драном пальтеце, с небритой мордой, вспомнил: зарождается оно где-то там, в области копчика, и потом уже оттуда какой-то едкой щелочью расползается по всему твоему существу, пока не въестся в мозг.

Прежде видел он этого детинищу всего лишь раз. Однажды особо отличившихся сотрудников ОГПУ повел товарищ… (тьфу ты, привязалось!) повел, стало быть, унтерменш Глеб Бокий (уже, слава богу, шлепнутый) посмотреть на чудеса из своей спецлаборатории.

А чудеса были и впрямь! Впечатлило! И не его одного.

Остальных-то «впечатленных» вскоре кокнули, сразу после унтерменша Бокия, – он, Слепченко, один, кажись, остался, благодаря каким-то изворотам судьбы.

Показывали они, эти бокиевские выкормыши, такое!.. Ну никак это не увязывалось с навязшим тогда в зубах марксистским диалектическим материализмом (спасибо фюреру – одним махом отменил навсегда всю жидовскую говнистику эту, а то сколько было тетрадочек по ней поисписал!).

Умели же они, эти выкормыши, такое, что ни в сказке сказать ни пером описать! Умели так проходить в дверь, что и момента не углядишь. Умели вообще невидимками обходить любые заслоны. Он, Слепченко, потом и свой отряд назвал «невидимками» в честь них, хотя – какое там сравнение!

Те и предметы могли двигать на расстоянии, даже тяжелые – например, ендовы с борщом на целый взвод.

Но то бы еще полбеды! Мысли, гады, читать умели!

Огэпэушники им на сей счет даже проверку учинили. Какое, мол, число я задумал? Ну, те – сразу: семь, или восемь, или сто сорок пять. Ладно, такое небось и в цирке показывают. А он, Слепченко, поскольку памятью обладал фотографической, целую цитатку из жида Маркса загадал, основательную такую цитатку, в два абзаца длиной.

И что ж? Вот этот самый хохол, что прибыл сейчас в Варшаву, вывел все слово в слово, хоть наверняка он не то что Маркса, а и «Мойдодыра» (судя по немытой внешности) никогда не читал!