Андрей Добров - Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова

Впрочем, обитатели зажиточных домов вдоль Шереметьевской нисколько не страдали от соседства с бандитами. В то время еще действовало старое правило — не воруй там, где живешь. Точно так же действовало оно на Хитровке, Сухаревке, Грачевке и прочих злачных местах Первопрестольной, отчего и можно было встретить по соседству с трущобами респектабельные дома, в которых обитали известные купцы, профессора и врачи.

Марьину Рощу я забредал в своих прогулках по Москве редко, а потому знал ее поверхностно. Прибавьте к этому ночную темноту и отсутствие фонарей — только на Шереметьевской они освещали дорогу. А в проездах полная тьма освещалась только тусклым светом, пробивавшимся изза задернутых занавесок.

Извозчики доставили нас к самому началу 8-го проезда, но дальше ехать не соглашались ни за двойную, ни за тройную плату — себе дороже. Если и не убьют, то лошадь уведут точно. Правило «не воруй, где живешь» касалось только местных обитателей. Любой посторонний был вполне законной добычей. Так что пришлось нам вылезать из пролеток. Тут-то я и пожалел, что отпустил моего Водовоза — уж он бы не побоялся везти хоть к черту на рога.

— Куда дальше? — тихо спросил Арцаков Степаныча. — Идите за мной. Только тихо. Собаки.

— Ниче, — сказал Арцаков, — пусть себе брешут. Мало ли по улицам пьяных шатается? На каждый гавк выскакивать — ноги заболят. Следуя за Степанычем, мы невольно выстроились гуськом. Вдоль дороги по обе стороны были прорыты глубокие канавы — для стекания дождевой и талой воды. Между канавами и заборами прямо по земле проложили тропинку из досок, но она была узкая, всего в две доски. Попасть с дороги в ворота можно было по мостикам из таких же досок, перекинутых через канавы. По большому счету Марьина Роща походила скорее на деревню, чем на часть города, так что нельзя было даже поверить, что каких-то пятнадцать минут пешком — и ты снова среди каменных домов, ярких фонарей, извозчиков и городовых.

— Сюда, — позвал Степаныч, шедший в головах колонны.

Мы свернули в переулок, потом еще в один. Вокруг потянулись заборы — эта часть Марьиной Рощи была застроена еще старыми деревенскими домами, частью совсем обветшалыми и покосившимися.

Наконец Степаныч поднял руку, подавая знак остановиться.

— Вон, — указал он кивком головы, — баню видите? Вон там.

— Ага, — произнес Арцаков, вытаскивая револьвер и вглядываясь в темноту. — Баня — это хорошо. Значит, из окон выскакивать не будут.

— Подождем, когда наши приедут? — спросил один из двух «ангелов», ехавших во второй пролетке.

— Щас, погоди, — ответил Арцаков. — Дай сначала посмотрю, что к чему.

Он, пригнувшись, быстро пробежал к старой низенькой баньке, из трубы которой в черное звездное небо поднимался серый дым, сносимый наверху ветром. Прижался к стене возле крыльца, провел рукой по двери. Потом обошел строение и так же, пригибаясь, вернулся к нам.

— Че слышно? — спросил Степаныч.

— Не слышно. Значит, так — ждать наших не будем. Окон нет — так, волоковые только. Оттуда не выскочишь. Дверь хлипкая. Если даже заперлись изнутри, вышибем. Так что делаем просто — дверь выбиваем. Быстро заходим. Степаныч, ты — первым. Понял?

— Как в прошлом месяце? — спросил тот.

— Давай. Пуганем их. Положим на пол и попинаем.

Петр Петрович обернулся ко мне.

— А ты, Владимир Алексеевич, пока постой тут. Сразу не заходи, иначе ты там все карты спутаешь. Болдоха тебя знает.

Я не совсем понимал, что задумал Арцаков, однако сейчас он был командиром — поэтому я только кивнул.

— Все, работаем, — скомандовал Арцаков.

«Ангелы» во главе с ним быстро перебежали к двери и встали по двое с двух сторон. Револьверы они держали наготове. Потом Арцаков вышел напротив входа и со всей силы саданул по двери ногой. Дерево треснуло, и тут один из «ангелов» с короткого разбега вынес ее плечом, упав по инерции. Перескакивая через упавшего товарища, «ангелы» ворвались внутрь. Я услышал, как Степаныч кричит: «Полиция! Всем лечь на пол!» Послышались матерная брань, глухие удары и глухой выстрел, сопровождаемый вскриком боли.

С первого же момента кровь во мне буквально взбурлила, ноги сами несли в чернеющий прямоугольник двери, но я сдерживал этот порыв, понимая, что могу только помешать, создать ненужную толкучку. Хотя силы были, скорее всего, равны, однако на нас играл неожиданность нападения и страх уголовника перед полицией.

Наконец, внутри все стихло, а через полминуты в проеме двери показался тот «ангел», что вышибал плечом дверь, и помахал мне.

Судя по вони немытых тел, стоявшей внутри, если в этой бане когда-то и мылись, то лет сто назад. Первым делом я споткнулся о ноги лежавшего бандита и удержался только, схватившись за край дощатого стола, на котором был расстелен порванный и засаленный номер газеты, заставленной пустыми бутылками из-под портера и водки. Тут же лежали растерзанная вобла, хлебные корки и несколько кружков кровяной колбасы.

Наверное, когда-то эта комната служила предбанником. Теперь по стенам были поставлены лежаки, застеленные всяким тряпьем. От бани осталась только печка, топка которой выходила прямо сюда. Прикрытая заслонкой, она чадила оттого, что трубу давно не чистили.

Арцаков сидел на табурете за другим концом стола и смотрел вниз. Подойдя к нему, я увидел лежавшего лицом вниз Болдоху. Правая рука его была завернута за спину, и Арцаков придерживал ее так своим сапогом.

— А третий? — спросил я.

— Отпирает чулан, — отозвался Петр Петрович.

Болдоха, услышав мой голос, завертел своей кудлатой головой, потом, вывернув шею, ухитрился поймать меня глазами.

— А! Ляксеич! — задушевно сказал он. — Ты? Так это что? Не полиция? Обманул, да?

Из угла послышался голос:

— Так! Теперь руки давай! Че, не понял?

Послышался глухой звук удара, и кто-то попросил:

— Не надо, дядя! На руки…

— Вяжи его покрепче, Степаныч, — приказал Арцаков, не спуская глаз с Болдохи. — Владимир Алексеевич, поди, посмотри, как там девочка.

Я подошел к углу, в котором оказался дверной проем, ведший в узенький коридорчик. Там, прижав к стене, Степаныч деловито затягивал тонкой бечевкой руки за спиной худому плешивому мужику в телогрейке, накинутой на голое тело.

— Где она? — спросил я Степаныча.

Он только кивнул в сторону покосившейся дверцы — маленькой, как делают для чуланов под лестницами. Наверное, раньше там была парная, которую потом приспособили под чулан. Я протиснулся мимо Степаныча и заглянул внутрь.

Темно.

— Аня, — позвал я. — Это Гиляровский. Владимир Алексеевич. Все хорошо, выходи. Никто тебя не обидит. Мы пришли за собой. Ответом мне была тишина, но через мгновение из чулана послышались сдавленные рыдания.