Кэрри Гринберг - Талант марионетки

– Вы уверены, что хотите их продать, а не заложить?

Мужчина нетерпеливо постучал костяшками пальцев по стеклу:

– Продать.

Ювелир за тридцать лет работы повидал всякое, и этот посетитель, явившийся к нему в магазин сразу после открытия, удивления не вызвал. Скорее всего, проигрался за ночь – такое случалось нередко. Видно, что не бедный, оттого и сумму, должно быть, прогулял не маленькую. Торговец хмыкнул себе в усы и отсчитал хрустящие купюры с несколькими нулями. Все равно он продаст эти драгоценности куда дороже – они совсем новые, пару раз надеванные. Мужчина не глядя сунул деньги в портмоне и скрылся за дверью.

Морель полагал, что отлично знает Шестнадцатый округ. Он переехал сюда со своей молодой женой более пятнадцати лет назад: тогда она казалась ему прекраснейшей из смертных, он сам еще был полон сил и идей, работал в администрации Комеди Франсэз и понятия не имел, как сложится его жизнь. Но сейчас, блуждая по пустым улицам между спокойными, сонными особняками, он новым взглядом смотрел на привычный ему мирок. Было утро. В это время он обычно брал такси и ехал в Театр Семи Муз, но в последнее время ему не хотелось там появляться. Нет, он вовсе не собирался отказываться от исполнения своих прямых обязанностей – особенно сейчас, когда до премьеры оставались считаные дни, вся труппа стояла на ушах, а Кер готовился перевести финальную сумму с активов. Однако, сам того не замечая, он откладывал свое появление на пороге театра, где его ждали бессмысленные совещания, сбивчивые доклады Пьера, насмешливые комментарии Дежардена и холодный, оценивающий взгляд Тиссерана. Морель передернул плечами: на улице было сыро и промозгло, и его до самого позвоночника пронимал холод.

Вместо того чтобы свернуть на широкую авеню Клебер, Морель, сам того не осознавая, углубился в один из боковых переулков. Тут между домами пряталась небольшая церковь, на округлых ступенях которой курили два школьника. Завидев Мореля, они встрепенулись и как по команде спрятали сигареты за спину. Впрочем, управляющий не заметил ни мальчишек, ни пожилую даму, неспешной походкой вышедшую из дверей церкви. Взгляд мужчины приковал голубь, лежащий у его ног. Взъерошенные перья и свернутая шея превратили птицу в бесформенный комок, лапки беспомощно торчали вверх, и это зрелище подействовало на финансового директора, как на юную барышню. Он почувствовал, как его пробил озноб, и тошнота подкралась к самому горлу. Перед глазами возникла картина, которую он увидел несколько дней назад. На белой простыне на столе морга лежит Марианна, ее спутавшиеся светлые волосы зачесаны назад, глаза закрыты, а кожа отмыта от крови, но на ней все еще видны безобразные следы множества маленьких укусов. Он смотрел на нее буквально секунду, а потом тело накрыли простыней. Хоронить будут в закрытом гробу – так он решил. Ее должны запомнить красивой. Пусть недалекой и тщеславной, но все же красивой.

С тех пор его буквально преследовали знаки: он видел перевернутые кресты в переплетении ветвей, тени появлялись и исчезали, внезапно гас свет… И этот мертвый голубь? Зачем он тут?! Морель с трудом заставил себя перешагнуть через него, но вместо того чтобы идти дальше в сторону авеню Клебер, он медленно поднялся по узким стоптанным ступеням церкви и потянул на себя тяжелую дверь, которая подалась с протяжным скрипом. Морель давно уже не был в церкви. Сначала он ходил сюда с женой по воскресеньям, но за несколько лет брака этот долг ему опостылел, как и многие другие, и в последний раз он был здесь на крестинах младшей дочери. По правде сказать, скучнее места он не видел. И уж точно не мог объяснить, что заставило его прийти сюда сейчас. Никак не вера – ей уже не было места в сердце. Едва ли поиск себя – себя Морель нашел уже давно, и то, что он получил, его вполне устраивало. Скорее это было ощущение безопасности, сохранившееся в памяти предков еще с тех времен дикого Средневековья, когда в стенах церкви можно было найти убежище как от бесовских сил, так и от вооруженной армии. Помедлив, Морель все же уселся на заднюю скамейку, у самого края. Он чувствовал себя неловко, хотя посетителей не было. Утренняя месса давно закончилась, и только служка подметал за амвоном. Внезапная тишина оглушила Мореля. Он впервые за много дней оказался наедине со своими мыслями. Сам того не замечая, он старался почаще находиться на людях: будь то Мишо или Кер, Дежарден или официант в клубе – ему важно было видеть людей вокруг себя. Сейчас же, когда даже служка исчез с глаз, Жан-Луи Морель, финансовый директор Театра Семи Муз, счастливый обладатель нового, только что отпечатанного швейцарского паспорта и приличного состояния, почувствовал себя одиноким и незначительным, точно попавшая под стеклянный колпак муха. И сколько бы она ни билась, ей никогда не выбраться наружу. Под куполом мсье Мореля не было никого – даже жена оказалась по ту сторону стекла. И как ученый, изучающий новую находку, кто-то смотрел на него сверху, равнодушно изучал под огромной лупой и строил гипотезы: что будет, если оторвать крылышко? А лапку?

Морель потряс головой, и странный образ исчез. Управляющий резко встал. Тишина и одиночество давили так, что хотелось бежать, но вместо этого он расправил плечи, поднял ворот шерстяного пальто и чинно направился к выходу.

Шум аплодисментов напоминал прибой, яркие блики от люстры метались по отполированным доскам сцены, а где-то внизу, в темноте, волновалось бурное море зрителей. Жюли ничего не видела и не слышала, оглушенная стуком сердца Корделии в ее собственной груди. Девушке не хватало воздуха, что-то мешало ей вдохнуть полной грудью – нечто огромное, вытеснившее все прочие чувства и эмоции. Жюли уже не помнила своей прежней жизни, внутри нее существовала только Корделия – предательски убитая и воскресшая ради того, чтобы выйти к публике.

Когда к ее ногам упал первый букет, актриса вздрогнула и отшатнулась. Но на этот раз цветы предназначались не Мадлен, не Марку и не Аделин, а ей. Девушка торопливо подняла их и прижала к груди, снова кланяясь. Прикосновение нежных, чуть увядших лепестков заставило ее опомниться. Она встрепенулась, как будто вернулась к жизни, – даже кровь побежала по венам быстрее.

Ей казался смешным ее прежний восторг на репетициях и прогонах, ведь сейчас она впервые по-настоящему прожила свою роль. И предчувствие грядущих спектаклей, когда она будет Корделией снова и снова, уже щекотало ее возбужденные нервы. Вот это и есть настоящее чудо! Жюли с наслаждением улыбнулась, а затем рассмеялась, и смех ее потонул в очередной волне оваций. Так легко ей никогда не было, и на ум ей пришло сравнение с эйфорией от кокаина. Только в тысячу раз лучше.