Кэрри Гринберг - Талант марионетки

– Он только мой, – говорила Мари о сыне, но это было не совсем так.

Себастьен был ребенком всего театра, и именно театр занимался его воспитанием. Фрагменты разговоров взрослых, случайно услышанные за кулисами, повлияли на его мировоззрение, но куда более глубокий след в его душе оставило то, что он видел на сцене. Настоящие чувства, вера, любовь, преданность, ложь, обман, предательство и коварство – с ними мальчик встретился раньше, чем с букварем. Он узнал, что ради любви можно умереть – а потом воскреснуть вновь, ведь сцена творит чудеса. Что в молчаливом танце порою можно выразить больше, чем в длинном монологе. И что самой прекрасной на сцене всегда остается мама.

Она стояла так далеко от края сцены, что ее едва ли можно было разглядеть среди других балерин, зато кулисы были совсем рядом. Едва научившись ходить, Себастьен часто заглядывал за пыльную портьеру, чтобы посмотреть, как танцует мама. Она стояла так близко к нему, что можно было дотронуться, но малыш знал, что на сцену нельзя выходить просто так: на него будут ругаться и кричать, и они останутся без денег. Так уже случилось однажды, в самый первый раз, когда он увидел Мари в оперетте «Вероник». Ей сказали, что в театре не место детям, что ее выгонят на улицу, если такое еще хоть раз повторится, что своего жалованья за эту неделю она не получит…

С тех пор ему не разрешалось даже подходить к занавесу, но этот запрет мальчик регулярно нарушал. Он знал, что его мама там, и что он должен хотя бы одним глазком увидеть ее напряженную спину и вытянутую шею. Уже по этой шее Себастьен мог определить, в каком настроении Мари выйдет после спектакля: усталая или опустошенная, радостная или рассерженная, – и в зависимости от этого либо бежал ей навстречу, либо прятался в костюмерной в ворохе пропахших нафталином костюмов.

Последнее случалось тем чаще, чем старше становилась Мари Деруссо. Двадцатилетней девочкой она пришла сюда, окрыленная надеждой, но с тех пор так и не продвинулась дальше последнего ряда кордебалета. В двадцать пять она была уже не так молода и восторженна, а в тридцать думала только о том, как бы удержаться хоть на этом месте. Хореограф все чаще делал ей замечания, режиссер ругал за опоздания, а сцена не вызывала ничего, кроме тоскливого уныния.

Даже спустя много лет Себастьен не мог понять, как не увидел тогда постоянной маминой тоски, ее пристрастия к дешевому вину, ее частых слез, которые она скрывала под толстым слоем пудры и туши. То, что они жили в постоянной бедности, и вовсе его не смущало: он часто оставался ночевать в театре и считал своим домом его, а не ту сырую комнатенку, за которую Мари отдавала половину жалованья.

Не замечал он происходящих изменений еще и потому, что, чем взрослее становился, тем больше погружался в мир театра. Уже в пять лет Себастьен выходил на сцену – на сей раз с разрешения режиссера – и играл свои маленькие роли: пажа, крестьянского мальчика или, может быть, принца. У него были прелестные костюмы и любовь всей труппы. Мамины подруги целовали его в нежные щеки, оставляя следы красной помады, угощали сластями, одевали, как куклу, и любили.

Разумеется, свое будущее он связывал только с театром. В школе он тосковал на уроках и мечтал вырваться из серых стен со строгими учителями и скучными одноклассниками, чтобы окунуться в мир красоты и страстей, который ждал его каждый вечер. Иногда он даже прогуливал уроки, если хотел остаться на репетиции и посмотреть на зарождение маленького чуда. А еще чудом было то, что знания давались ему без особых усилий: французский, арифметика, история легко откладывались в его голове. Домашнюю работу мальчик делал сидя на полу в костюмерной и спрятавшись от мира за пышными юбками опереточных героинь. Впрочем, обычно домашним заданиям он предпочитал более интересные занятия.

– Ты очень умный, – говорила Мари Деруссо, когда Себастьен рассказывал ей заученный урок о реформах Людовика IX. – Ты должен получить нормальную профессию, а не гнить в театре, как я.

Он совершенно не понимал ее слов, потому что не было на свете ничего прекраснее театра, но согласно кивал и продолжал получать ненужные ему знания. На самом деле Себастьен мечтал поскорее закончить школу и играть в спектаклях наравне со взрослыми актерами. Он отлично пел и танцевал, легко запоминал монологи и чувствовал себя на сцене как рыба в воде. Арифметика же или биология казались ему уродливыми порождениями того, другого мира, с которым он старался не соприкасаться.

Больше всего на свете Себастьен мечтал стать похожим на Андре Форбрука, ведущего актера театра Буфф, выходца из Кольмара, в чьей речи звучал легкий эльзасский акцент. Он был статен, белокур и так невероятно красив, что Себастьен не мог отвести от него взгляда. Это была его первая влюбленность – яркая, неосознанная, она оставила в сердце Себастьена неизгладимый след. Андре не замечал или не хотел замечать этой страсти. Будь Себастьен чуть менее оптимистичным и жизнерадостным юношей, он бы наверняка наложил на себя руки, потому что хорошо понимал невозможность и пагубность своих чувств. Вместо этого он решил, что уже совсем скоро выйдет на сцену во взрослой роли и покажет всем, на что он способен. И, может быть, тогда Андре посмотрит на него по-другому…

Ему так и не суждено было покорить сердце Андре: тот проработал в театре еще пару лет, а затем ушел в оперу, поскольку только ее считал настоящим искусством. А Себастьен так и не вышел на сцену – по крайней мере, этого театра.

Мари тяжело заболела, когда ему было шестнадцать. Ей давно нездоровилось, еще дольше она не выходила на сцену, появляясь в театре лишь затем, чтобы получить свою пенсию да обсудить с подругами несправедливость жизни и скотское отношение дирекции к каждой из них. Конечно, ее подруги не были уже теми молодыми девочками, что десять лет назад, но Мари Деруссо, которой было слегка за сорок, казалась на их фоне настоящей старухой с ее рано поседевшими редкими волосами, покрасневшей кожей лица, трясущимися руками и артритными пальцами. Иногда она просилась назад, но сама прекрасно понимала, что в театре ей больше делать нечего. Себастьен разрывался между матерью и сценой. Он хотел быть хорошим сыном, но, сам того не замечая, все больше времени проводил в театре. Юноша любил Мари, но не хотел возвращаться в их убогую комнату, слушать ее пьяные причитания, успокаивать и обещать, что все будет хорошо. Потому что они оба знали, что все хорошо не будет, по крайней мере у Мари.

В последние годы мать совсем сдала. Из некогда пышной женщины она превратилась в тень самой себя, ссохшись почти вполовину; ее щеки ввалились из-за выпавших зубов, а сама она стала похожей на скелет. Она лежала в постели, выкашливая легкие, и почти ничего не ела. Доктор, которого позвали соседи, только руками развел – едва ли он был в силах что-нибудь сделать.