Нэнси Бильо - Чаша и крест

Я схватила четки и сжала их так крепко, что пальцам стало больно.

— Так вы думаете, что сокол — это я? Значит, я должна кого-то убить? О, Матерь Божия, спаси и сохрани, не может быть, чтобы это было правдой! Я не смогу поднять руку на человека. Это смертный грех.

Я во все глаза смотрела на брата Эдмунда. Он молчал.

— Уверена, что и вы тоже, — добавила я, — не смогли бы поднять руку на человека и отнять у него жизнь.

— Да, сестра.

Но что-то в голосе его показалось мне странным. Я молча смотрела на своего друга и ждала.

— Всю свою жизнь, — начал брат Эдмунд, — я посвятил служению Богу, учебе и обучению других, врачеванию и помощи людям. Это путь всякого, кто принимает святой обет. А это все занятия, как вы понимаете, мирные. — Губы его искривились в усмешке. — Вот потому-то королю и Кромвелю было так легко сокрушить нас.

— Мы не сопротивляемся, не даем отпора, — прошептала я. — Это правда.

Брат Эдмунд заметил мое смятение и страх. И поспешил добавить:

— Возможно, пророчество вовсе и не подразумевает нанесение вреда. Может, на самом деле вы должны кого-то спасти. Или предотвратить страшное бедствие. Самое малое деяние, если совершить его в нужное время и в нужном месте, может иметь величайшие последствия.

Я упала на стул и схватилась руками за голову. Комната кружилась вокруг меня, потолок с полом менялись местами.

— Нам нужно помолиться, чтобы получить духовное руководство, — твердо сказал брат Эдмунд. — Пойдемте в часовню.

В изящной часовне монастыря Черных Братьев я преклонила колени перед алтарем. Брат Эдмунд сделал то же самое. Странно было ощущать его присутствие так близко. В Дартфордском монастыре и в церкви Святой Троицы мужчины молились отдельно от женщин.

Крепким и чистым голосом брат Эдмунд начал молитву:

— Из глубины воззвал к Тебе, Господи! Господи, услышь голос мой!

Мой друг замолчал и посмотрел на меня. Я вздрогнула и поняла: он ожидает, что я тоже стану повторять слова молитвы. Мы должны были молиться вместе.

И слова одновременно потекли из наших губ, не всегда в унисон:

— Да будут уши Твои внимательны к голосу моления моего. Если Ты будешь замечать беззакония, Господи, Господи, кто устоит? Ибо у Тебя умилостивление. Ради имени Твоего я ожидал Тебя, Господи, положилась душа моя на слово Твое, уповала душа моя на Господа…

Закончив молиться, мы встали и молча подошли к нефу часовни. Все ценное отсюда было сорвано алчной рукой и безвозвратно исчезло. Но в неверном пламени свечи я заметила под последней скамьей деревянную чашу.

И остановилась:

— Смотрите, чаша.

Брат Эдмунд нахмурился:

— Что?

— Я вам не говорила, чуть не забыла совсем… последнее, что сказала мне сестра Элизабет Бартон, было «чаша». Она произнесла под конец всего одно слово: «Чаша». И замолчала.

— Чаши используют для питья, но и не только. Среди священных сосудов чаша — один из самых важных предметов утвари, потому что необходим при богослужении, — с расстановкой проговорил брат Эдмунд. — Возможно, пророчество должно быть исполнено для того, чтобы уберечь от опасности чашу… то есть мессу.

— Не думаю, что она именно это имела в виду, — с бьющимся сердцем возразила я. — Скорее уж, это прозвучало как… предостережение. О, брат Эдмунд, я боюсь! — закричала я. — Я не хочу, чтобы это со мной случилось. Никогда не хотела.

Он кивнул:

— И Иисус сказал: «Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия».

— Это было в Гефсиманском саду, — прошептала я.

— Да, — подхватил брат Эдмунд, — там Иисус молился, потому что исполнился страхом перед тем, что, как Он знал, случится. Бог явился Ему, и Иисус сказал: «Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты».

Не в силах побороть нахлынувшие чувства, я отвернулась.

Брат Эдмунд опустил руку мне на плечо:

— Знайте, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Я не хочу, чтобы вы прошли через испытания одна. Я всегда буду рядом с вами. Слышите, сестра Джоанна?

— Да, — кивнула я.

— Все говорят, что провидцев будет трое и только третий скажет, что вы должны делать. Но при этом вам необходимо услышать пророчество по своей доброй воле, без принуждения. А если вдруг вы решите ничего не предпринимать, не встречаться с последним провидцем, не слушать его пророчество, то ничего и не будет. Выбор за вами, сестра Джоанна!

Я вздрогнула, заметив, с какой безумной надеждой смотрит на меня брат Эдмунд. Я знала: он страстно желал бы вновь вернуться к прежней монастырской жизни. С одной стороны, я всей душой желала ему помочь, но с другой… Все-таки эта необходимость следовать своей судьбе была мне отвратительна. В душе нарастал гневный протест: ну почему это бремя должно было пасть именно на мои плечи?

— Господь избрал вас для великих дел, — сказал брат Эдмунд, словно прочитав мои мысли. — Но это вовсе не потому, — продолжал он, немного помолчав, — что вы благородного происхождения, и не потому, что решили постричься в монахини доминиканского ордена. Тут все дело в том, сестра Джоанна, что вы не похожи на других женщин, ни на кого больше на свете не похожи. Я все время пытался понять, что именно так отличает вас от остальных. Но так и не смог.

Я с трепетом смотрела на брата Эдмунда, меня охватило странное чувство, очень странное, не знакомое мне до сих пор.

Но тут он объявил, что нам пора отдохнуть, что разговор наш можно продолжить на следующий день, и отвел меня в калефакториум. В каждом монастыре есть такое помещение, где можно согреться: начиная с кануна Дня Всех Святых [11] 1 ноября. и кончая Страстной пятницей там всегда горит огонь. Брат Эдмунд принес дрова и соломенный тюфяк. Сказал, что спать я буду здесь, возле огня, а он в комнате дальше по коридору.

Брат Эдмунд развел огонь в специальном приспособлении посередине калефакториума. Вскоре огонь стал с веселым треском лизать дрова. По стенам запрыгали золотистые блики.

Сидя на каменном полу в нескольких футах от брата Эдмунда, я смотрела, как по лицу его пляшут пятна света. Он откинулся назад, вполоборота повернулся ко мне и кивнул:

— Вам здесь будет тепло и безопасно, сестра Джоанна.

— Спасибо, — отозвалась я.

— И я буду совсем рядом. — Он встал. — Ничего не бойтесь: в эту комнату можно попасть только через мою.

Я тоже встала. Брат Эдмунд взял меня за руки и сжал их. Потом шагнул было назад, но я удержала его:

— Не уходите.

Он неуверенно посмотрел на меня сверху вниз:

— Вы хотите, чтобы я еще посидел с вами?

Я молчала, прекрасно понимая, что надо немедленно отослать брата Эдмунда прочь. Но никак не могла расстаться с ним.

— Останьтесь.

У меня перехватило дыхание. Было такое чувство, будто грудь сдавил корсаж Гертруды: никак не вздохнуть. Он не отнял рук, но я чувствовала, что все его тело застыло, одеревенело.