Нэнси Бильо - Чаша и крест

Но Норфолк меня услышал.

— Представь себе, не все. Король очистил и закрыл усыпальницу Томаса Бекета, но в ночь на двадцать восьмое декабря он пошлет в Кентерберийский собор своих людей, и они вынесут оттуда кости этого вашего святого. А наутро, когда в годовщину смерти Бекета последние паломники придут поклониться этим вашим «мощам», — он усмехнулся, — они не найдут там ничего, кроме пустой усыпальницы. Его величество приказал эти кости сжечь. И так будет с каждым, кто осмелится бросить вызов королю, помазаннику Божию.

Более чудовищного злодеяния я и представить себе не могла. Боль, которая меня поразила в самое сердце, была куда страшнее физических страданий, причиненных мне тяжелой рукой Норфолка… Неужели они посмеют надругаться над самым почитаемым и любимым в Англии святым? Похитить священные реликвии Томаса Бекета и закрыть усыпальницу, куда устремляются тысячи паломников, — это уже само по себе страшное злодеяние. Но осквернить его святые мощи?!

Дрожащими руками я осенила себя крестным знамением. Потом посмотрела на епископа Гардинера. Он побелел как полотно. Должно быть, и ему тоже все это представлялось чудовищным преступлением, но на лице епископа не дрогнул ни один мускул.

— Ты отправишься в Стаффордский замок и будешь гнить там до конца жизни. Черт побери, да я готов собственными руками привязать тебя к лошади. Но сначала тебе придется отдать один должок.

— Должок? — как эхо повторила я.

— Маркиз Эксетер и барон Монтегю вчера были подвергнуты испытанию и признаны виновными в государственной измене. И по желанию короля они будут сегодня обезглавлены на Тауэр-Хилл. Его величество удовлетворил их последнюю просьбу: эти двое умрут вместе. Я сам буду присутствовать при казни. И вы тоже. — Норфолк слегка успокоился и теперь снова называл меня на «вы». — Леди Мария выразила желание, чтобы на месте казни ее представляли вы, Джоанна Стаффорд, и вы это сделаете. Мы с вами оба станем свидетелями того, как приговор приведут в исполнение.

Когда я была узницей лондонского Тауэра, из окон моей камеры ров с водой видно не было. Но в утро казни я имела возможность несколько часов подряд любоваться этим опоясывающим замок кольцом холодной грязной воды, опушенным бахромой мертвых веток. По другую сторону стены тщательно поддерживался безупречный порядок. Должно быть, в неухоженности рва был какой-то смысл — в Тауэре ничего просто так, без причины, не делается, — но постичь этот смысл я не могла.

Дождик пошел еще до рассвета. А к тому времени, когда я оказалась на Тауэр-Хилл, он превратился в нескончаемый ливень. Граф Суррей за моей спиной то и дело чертыхался. Он надел свой лучший головной убор, украшенный страусиным пером, но дождь насквозь промочил пышный плюмаж, перо печально обвисло, и Суррей слегка смахивал на мокрую курицу. А ведь он, как и все молодые люди, больше всего боялся выглядеть смешным.

Капли дождя струились и по изборожденному морщинами лицу герцога Норфолка. Белый мех его мантии тоже вымок и потемнел, но положенная ему в силу занимаемой должности цепь с золотым медальоном на груди блестела демонстративно и вызывающе.

— Если вы не в силах смотреть на казнь, так и быть, можете опустить голову и закрыть глаза. Терпеть не могу, когда распускают нюни, — сказал он мне еще в Говард-Хаусе, когда я садилась на лошадь.

— Не беспокойтесь, я не стану плакать, — отозвалась я. — Мне не впервой видеть, как людей убивают перед толпой зевак.

Сейчас мы стояли на холме, возвышавшемся над Тауэром. За нашими спинами раскинулся город. Между Лондоном и пространством, на котором был расположен Тауэр, проходила граница, обозначенная церковью Всех Святых и тесной кучкой домов. Сюда уже стеклось множество народу; огромная толпа окружила высокий, усыпанный соломой помост, где скоро должны были умереть Генри Кортни и барон Монтегю. Я заметила, что среди присутствующих довольно много особ, состоящих на королевской службе, в мехах и с золотыми цепями на груди. Как это было не похоже на грубую толпу, радостными воплями приветствовавшую сожжение на костре Маргарет. Сегодня никто не смеялся, не слышно было веселых криков, но я ни на секунду не могла представить себе, чтобы хоть кто-нибудь из них пришел сюда оплакивать судьбу осужденных на казнь.

В любом случае я старалась не обращать внимания на этих людей — всех вместе и каждого в отдельности; я сосредоточенно молилась. Генри Кортни был признан виновным в заговоре с целью свержения короля. Объявили, что мой кузен также собирался женить своего сына Эдварда на леди Марии, чтобы в дальнейшем они правили страной вдвоем. Я знала, что это грязная ложь. Гертруду не допрашивали и не пытали, но ни жену, ни сына Генри из темницы не выпустили. Что касается барона Монтегю, то его обвинили в сочувствии антимонархическим взглядам его брата, кардинала Реджинальда Поула.

Я выпрямилась. Сегодня я буду тверда и не подведу Кортни и Монтегю.

Не подведу я и брата Эдмунда. У меня есть план, как добыть свободу для нас обоих, как вырваться из лап Норфолка и Гардинера. Шансов на успех, конечно, мало. Мое положение и без того ужасно, а осуществление этого плана может лишь усугубить его. Но я не покину Тауэр-Хилл, не попытавшись любой ценой исполнить свой смелый замысел.

Кто-то обратился к Норфолку по-французски. Я повернула голову и сразу узнала Юстаса Шапуи, посланника императора Карла. Того самого, которому, по словам Генри Кортни, Гертруда поверяла дворцовые тайны.

— Его величество должен, конечно, принимать меры, чтобы наказать предателей, но… Боже мой, как все-таки печально это зрелище, — сказал Шапуи.

Я ждала, что он вспомнит меня как фрейлину, служившую Екатерине Арагонской в изгнании в последние недели ее жизни. Но он лишь с величественной учтивостью отвесил мне полупоклон — так кланяются даме благородной, но занимающей в обществе незначительное положение — и прошел дальше.

За спиной у меня все громче раздавались мужские голоса.

— Да благословит вас Господь, милорд Кромвель, вы стали для Англии Его орудием, вы избавили нас от этих грязных предателей, — произнес кто-то.

Ага, значит, там Кромвель.

Как жаль, что я не успела морально подготовиться к этой встрече. Этот человек — главный министр короля, именно по его инициативе были арестованы мои друзья. Если сейчас я обернусь и посмотрю Кромвелю в глаза, твердость духа моего может поколебаться. Но меня так и подмывало увидеть лицо врага всякой добродетели и праведности.

Крепко сжав в руке распятие, я обернулась.

Около полудюжины нетерпеливых и суетливых придворных окружало невысокого широкоплечего человека средних лет в простой черной одежде. Лицо его я увидела не сразу, только когда один из придворных чуть отступил в сторону. Вот он, всесильный министр Генриха VIII. Кромвель стоял от меня футах в десяти, не больше.