убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

А вот что непонятно – это каким таким орудием и кто тюкнул мамзельку по черепушке. Ежели камнем, булыжником то есть, издали кинули, так означенный камень тут же должен бы был валяться, и окровавленный. Однако не валялся — Константин Аркадьевич внимательно грядки осмотрел. Издали, конечно, дабы не оставить лишних следов – судейский чиновник чтобы после не ворчал.

Поставил городового возле места происшествия – предохранить следы от затоптания. Известно ведь – прислуга любопытна; опять же детей полон дом.

Вздохнул и отправился в дом, производить предварительное дознание.

Результаты дознания загадочность гибели девицы Рено не прояснили.

Кухарка Агафья, которой барыня "позволили принять стопку для укрепления нервической системы" повторяла одно и то же: что вот пошла, зелени набрать на "амлетик", а там она лежит! Упокой, господи, душу рабы твоея! Страсти господни! И что знала бы – ни в жизнь не пошла бы, потому как покойников она, Агафья, боится, а "амлетик" был бы без укропу, и ничего, тоже вкусно бы вышло.

— А что, поста в доме не держат? — спросил Константин Аркадьевич. Сам он пост держал, и ждал окончания оного с нетерпением.

Как же, держат, отвечала Агафья, прислуга держит, и барыня Софья Матвеевна, и Никита Иваныч. А барыня Елизавета Александровна получила от отца Парфения разрешение для себя и детей. По причине слабого здоровья И студент не постится.

А ночью она, Агафья, спала – что и горничная Параня подтвердить может, потому как они с Параней вдвоем в летней кухне ночуют.

Параня подтвердила.

Садовник Семен ночь не спал, вместе с помощником обходил сад: белый налив уже поспел и крыжовник со смородиною вот-вот подойдут, а третьего дня у Загоскиных дачу обмели, предыдущей же ночью — у мадам Штранц три яблони обобрали, непорядок! А мадам Цванцигер собаку держать не дозволяет, потому как клумбы цветочные собака испортить может. А с собакой было бы совсем другое дело, хотя, конечно, бывает, собак травят, так что…

Константин Аркадьич на этом садовника прервал, спросил, не слышал ли Семен чего ночью, шевеления какого, или криков. Семен, подумав, ответил, что криков человеческих не слышал, а слышал кошачьи вопли, и шевеление, как же, было — те же коты шкодили, то есть драка произошла между нашим, Васькой, и рыжим, Штранцихи. А он, Семен, котов шуганул. А больше ничего такого не произошло. А на огород он не заходил, потому как на огороде и воровать нечего, а воровать чего есть в саду, потому как белый налив…

Тут Константин Аркадьич, мысленно ругнувшись, Семена отправил и велел вызвать остальных, кто там из прислуги.

Явились сразу все трое, лакей и две горничные. Все трое утверждали, что ночью спали, и ничего не слышали. Но при этом краснели, особенно лакей. Константин Аркадьич грымнул слегка, подпустил грозовых ноток в голос. Признались, как миленькие (только Христом-Богом просили не выдавать), что старшая, Маша, и правда, спала, а младшая, Алена, в отведенную им с Машей каморку пришла на рассвете, потому как у них с лакеем, Ванюшей, любовь. Вот денег немного подкопят – и обвенчаются, а барыня, если прознает, обоих прогонит. А слышать ничего не слышали, сидели на заднем крылечке, а чего дурного не подумайте, за руки держались, разве раз-другой поцеловались – как же без того? – да от Семена, садовника, хоронились, бродил по саду всю ночь, и с фонарем. И на том клянутся, хоть на кресте, хоть на иконе.

Клясться им Константин Аркадьевич не велел, отправил пока восвояси. Возможность сговора и совместного ими девицы Рено убийства в глубине души не отрицал, хотя бы по причине недопущения возможного со стороны мамзели доносительства барыне об амурных их делишках. Но это пусть следователь разбирается, его работа. На Константина Аркадьича взгляд кишка у Ванюши на такое тонка. Однако хоть какое, да побуждение к преступлению наметилось.

Помощник садовника, он же Семену племянник, оказался Константину Аркадьичу тезкой – тоже Костя, Костик. Шустрый вьюнош, лет пятнадцати, глаза быстрые, ясные, сообразителен не в дядьку. Этот и дядькины слова подтвердил, и, кстати, Алену с Ванюшкой заметил, хотел их было шугануть, да не стал. На вопрос, отчего не стал, Костик свои ясные глаза потупил, плечами тощими пожал, не ответил – но то и так Константину Аркадьичу понятно было: известно, как подростков это самое интересует. Либидó, понимаешь ли!

— Ну и как, было между ними что-то? — заговорщицким тоном, слегка над столом наклонившись, спросил Константин Аркадьич. — Ведь ежели бы было – так убить они не могли, а ежели бы не было, вполне бы успели...

— Так не было ничего, господин околоточный, я всю ночь к им ворочался – а они сидят, за ручки держатся, и вздыхают, даже и не разговаривали почти. Только под утро, светать когда стало, он ее целовать – а она его отпихнула и убежала в дом.

— А он?

— А он во флигель. А больше не выходил.

Так что Константину Аркадьичу версию убийства мамзели лакеем и горничной пришлось отставить в сторонку. Покамест. И то — если бы кого из прислуги убили, тогда прислугу подозревать и надо, ну, или кого из господ. Если же барина или барыню – тогда ищи наследников или опять же, кого из прислуги означенный господин (госпожа) сильно обидели. А гувернантка – она же ни рыба, ни мясо, ни госпожа, ни прислуга, не пойми кто! Столуется с господами, однако же жалованье ей платят, как прислуге. Да и то: хорошая кухарка больше зарабатывает, нежели гувернантка. Так что ни господам ее убивать вроде бы незачем, ни слугам.

Вздохнув, Константин Аркадьич перешел в верхние инстанции – беседовать с господами. Была у него мыслишка вначале допросить тех, кто с покойной гувернанткой в одном, так сказать, слое состоял: со студентом и бонной, ну и, пожалуй, с этой родственницей, Полоцкой. По Константина Аркадьича разумению, родственница покойного мужа никем иным быть не могла, кроме как приживалкой: а иначе с чего бы в доме бы жила? Были бы свои средства – отделилась бы, известно ведь, каково двум женщинам под одной крышею, даже и родным, а тут – чужие. А приживалка – она вроде гувернантки, тоже ведь не пойми, кто, ни барыня, ни прислуга!

Однако госпожа Новикова, хозяйка, опередила, призвала к себе.

Новикова приняла его, полулежа в креслах, обмахиваясь душистым носовым платком – так что в ноздрях Константина Аркадьича засвербело даже. Шторы на окнах были наполовину опущены, и в полутьме госпожа Новикова выглядела весьма авантажно, даже и не поверишь, что мать шестерых детей. Хотя нет – двое пасынков, так что своих только четверо; но все же! — а талия почти девичья, и грудь, по причине летней жары весьма открытая, очень даже ничего!..

Константин Аркадьич, подобравшись, подкрутив почти что по-гусарски ус, отрекомендовался.