убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

Галине Шерф,

натолкнувшей меня на мысль,

что можно же писать и детективы!

А также в ознаменование недавно минувшего ее юбилея

— Ну, и кто, по-вашему, мамзельку-то укокошил? А, Акинфий Мефодьич? — спросил околоточный надзиратель, ставя свою размашистую — в пять росчерков — роспись внизу страницы. — Я мыслю, что студент, больше вроде бы и некому.

Акинфий Мефодьевич, письмоводитель, угостился монпасьешкой из жестяной бонбоньерки, прежде чем ответить начальству.

— Никак не могу сказать, Константин Аркадьевич. Вот ежели бы Цванцигера кто убил, или же Цванцигершу, тогда ясно: обыкновенно муж от жены избавиться желает, или, напротив, жена от мужа. А так – кому она нужна, мамзеля эта?

— То-то, что никому, — Константин Аркадьевич подул на бумагу, чтобы подсушить чернила: не приведи господи, размажется подпись, лист придется переписывать наново. — А студенты, это я вам скажу, Акинфий Мефодьевич, весьма существа ненадежные. То их бунтовать тянет, то в них либидό играет… Слышали про таковое?

Акинфий Мефодьевич почмокал монпасьешкой, сглотнул слюни и сказал:

— Никак нет, про такое не слышали. Однако зачем студенту мамзелю убивать? Для амурных дел или страстей каких стара, а больше никоей причины не вижу. Вот ежели бы там Цванцигера — так он мог, по анархическому устремлению, как богача и кровопийцу…

— Да что вам Цванцигер дался? Цванцигера там и не было вовсе! — околоточный надзиратель сложил листки протокола в папку, надписал на обложке: "Дело об убийстве девицы Рено Матильды Яковлевны, начато…" — и задумался.

— А какое нынче число у нас, Акинфий Мефодьевич? Двадцать восьмое, июня дня*… Так что я говорю? Не было там Цванцигера, не выехал он в этом году на дачу, потому как Цванцигерша на сносях, рожать ей скоро, а дача от города далековато. И Цванцигер, говорят, в делах нынче неуспешен, потому сдал дачу госпоже Новиковой, помещице Екатеринославской губернии, по слухам, за двести рублей. Да как это вы, Акинфий Мефодьевич, вы ж протокол писали, и не усвоили из него ничего?

Акинфий Мефодьевич сунул в рот еще одну монпасьешку, зеленую.

— А наше дело маленькое, Константин Аркадьич, наше дело бумаги переписывать, а не вникать в них. Пусть его вникают, кому за это деньги плачены, да-с… Однако двести рублей! Но все же жалко, что не было там Цванцигера…

——————————-

* по старому стилю

К великому сожалению Акинфия Мефодьевича, письмоводителя, Цванцигера на его собственной даче, что на Фонтане, на шестой его станции, в то утро не было. Потому что, как указал на то Акинфию Мефодьевичу Константин Аркадьевич, Цванцигер дачу сдал госпоже Новиковой, Елизавете Александровне, на все лето.

Госпожа Новикова приехала в город как для решения финансовых вопросов (торговала Елизавета Александровна пшеницею и подсолнечниковым семенем, и были у нее с местными негоциантами дела), так и по личным нуждам. Личные нужды заключались в принятии морских ванн, приписанных врачами госпоже Новиковой и дочери ее Анне, а также в подготовке к университету старшего ее пасынка, Алексея. Ну и поступления оного в университет, само собой.

Приехала Новикова всем домом: старший пасынок, Алексей, младший пасынок, Николай, дочери от первого брака, Анна и Анастасия, и младшие, от второго, пока последнего, брака с господином Новиковым, второй год как почившего, Серафима и Поликсена. А также управитель Никита Иваныч Зотиков, гувернантка старших девочек мамзель Рено, бонна младших фройляйн Роза, родственница покойного первого мужа Софья Матвеевна Полоцкая. Кроме того, лакей, три горничные и кухарка. И садовник Цванцигера, Семен, с помощником, проживавшие в сторожке возле ворот. А для подготовки Алеши в университет нанят был студент Горохов, за пятнадцать рублей в месяц плюс пансион. Пансион, то есть проживание на даче, Елизаветой Александровной было поставлено обязательным условием: пасынки ее, лишенные мужской воспитательной руки, весьма за протекшие со смерти Алексея Николаевича Новикова полтора года разболтались.

Так что понятно затруднение Константина Аркадьевича – вон сколько народу в доме, поди выясни, кто "мамзельку укокошил"!

И лелеял околоточный надежду, что злоумышленник явился со стороны — тело-то оказалось не в доме, в огороде, иди знай, кто через забор перебрался! А кто угодно – с целью ограбления либо хищения чего плохо лежит.

Девица Рено, так пренебрежительно названная Константином Аркадьевичем "мамзелькой", была найдена утром двадцать восьмого июня кухаркой Агафьей среди гряд с укропом и петрушкой (в условия найма дачи входила возможность пользоваться земными плодами). Мамзель еще дышала, однако пребывала в беспамятстве, и так, не приходя в сознание, скончалась, по каковой причине врачу, спешно привезенному из города на извозчике, осталось только констатировать смерть "от ранений, несовместимых с жизнью". "Ранения, с жизнью не совместимые" были нанесены широким острым лезвием в правое подреберье с повреждением печени и кишечного тракта, а также тяжелым округлым предметом в основание черепа, к примеру, булыжником или дубинкой, от чего в черепе произошел пролом, и осколки кости проникли мозг. Все это скучным голосом рассказал околоточному доктор Блюм, и столь же скучным голосом пояснил, что после нанесения ранения в основание черепа мадемуазель Рено никак прийти на огород не могла, а упала, где стояла, а чтó гувернантке нужно было среди ночи на грядах с укропом – это уж ваше полицейское дело выяснять, но никак не его, врачебное. Обещал под протоколом подписаться и представить медицинское заключение, но присутствовать на вскрытии тела полицейским врачом отказался, ссылаясь на занятость и обилие больных.

— Да что там, — сказал, — знаю я вашего Петра Прохоровича, очень компетентный специалист, он сам вполне прекрасно справится. А с моей стороны было бы не совсем этически контролировать его работу. Потому прошу меня извинять. Петру Прохоровичу поклон передавайте.

И уехал, получив предварительно от госпожи Новиковой гонорар за скорбный свой визит.

Константин Аркадьевич остался в недоумении.

В ожидании судебного следователя, за коим спешно было послано, Константин Аркадьич взялся за выяснение обстоятельств злодеяния.

Следы на грядах с укропом и петрушкою свидетельствовали о посещении оных всего тремя человеками: отпечатались узкие, с каблучком, туфельки самóй погибшей; башмаки кухарки (Константин Аркадьевич самолично взяли кухаркин башмак и приложили к отпечатку, тютелька в тютельку!) и сапоги садовника, который, услышав кухаркин вопль, прибежал на помощь и перенес мамзель в дом. Следы мамзели вели в одном направлении – от дома к тому месту, где она нашла свою погибель. Кухарка же шла вначале от кухни (кухня на даче была летняя, вынесенная в сторонку от жилого помещения), а после к дому. Садовник же прибежал со стороны сада. А оттуда шел уже к дому, тяжело нагруженный – сапоги в рыхлую от ежедневного полива землю уходили глубоко. Ну, это понятно – мамзель, хоть и щуплая, а все ж пудов трех, а то и с половиною, будет.