убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— А когда вы Константина Петрищенко видели в последний раз? — спросил Воскобойников.

Роза затараторила, и говорила довольно долго, Жуковский же перевел коротко:

— Видела, как мальчик поднял мяч.

— Так, — сказа полицмейстер, разгладил усы. — Очень хорошо. А…

Договорить он не успел, дверь без стука отворилась, на пороге появились: Глюк, потерявший где-то свою модную шляпу канотье, околоточный Заславский, Константин Аркадьевич, и…

Однако, пожалуй, нам стоит вернуться немного назад и рассказать, чем все это время занимался Феликс Францевич. А он за это время очень многое успел, этот господин Глюк: посетить полицейского врача Наливайко, например, и с господином Зотиковым побеседовал еще до приглашения Никиты Ивановича в полицейское управление, и даже на Фонтане побывал, на даче господина Цванцигера.

И узелок этот хитрый – из двух убийств и поджога со смертельным двойственным исходом – распутать успел.

Но – не будем забегать вперед!

——————————————————

*что (нем.)

**что вы можете рассказать про пожар (нем.)

*** Ложь! Это ложь! Ложь! (нем. и фр.)

****это не ложь, я правда их видела (нем.)

*****хорошо, хорошо, разберемся (нем.)

******не знаю точно, полчаса или больше прошло (нем.)

— Та же рука… Ах, пакость! — сказал доктор Наливайко, старательно вылавливая карандашом муху из чернильницы. — Те же самые тонкие пальчики… Ах, ты, пакость какая!..

— То есть та же самая личность, которая убила мадемуазель Рено, убила и мальчика? — переспросил Глюк.

Наливайко наконец выловил муху, сбросил на пол, брезгливо скривившись, обмакнул в чернильницу ручку и быстро начал писать своим четким, совсем не "докторским" почерком, одновременно отвечая Глюку:

— Отпечатки на шее Рено идентичны отпечаткам на шее Петрищенко… Да хоть сами убедитесь, Феликс Францевич, зайдите в прозекторскую – я специально велел тело мадемуазель с ледника достать, чтоб сравнить. Они там рядышком лежат, Абрам вам покажет. Тютелька, как говорится, в тютельку. Благородные ручки, аристократические след оставили… Смерть наступила в результате…

— Да нет, спасибо, — с трудом сглотнув, выдавил из себя Феликс Францевич. — Вы писали в протоколе освидетельствования тела мадемуазель, что убийцей могла быть и женщина, и подросток. А девочка-подросток могла бы?

— Асфиксии… Девочка? Ну, с мадемуазель справилась бы, думаю, мадемуазель весьма хрупкого сложения была, а если девочка физически развита, к примеру, теннисом увлекается… Или если она пианистка – музыка, знаете ли, развивает силу в пальцах… Почему бы и нет? — Петр Прохорович отложил перо, промокнул бумагу пресс-папье. — Но с Петрищенко – сомневаюсь. Достаточно крепкий хлопчик для своих лет. Если бы сначала по затылку его стукнуть – то, безусловно смогла бы. Но по затылку никто Петрищенко не бил, его вообще ни по чему не били. А взявши за шею, окунули в грязь и удерживали там, пока он не захлебнулся.

— А если он наклонился, например, зачем-то, и его макнули? — спросил Глюк.

— Разве что девица в состоянии аффекта пребывала. Или если помешанная, — сказал доктор Наливайко. — Но все же сомнительно. Вы на барышень Новиковой намекаете? Видел я их вчера, как же. Астеничны и худосочны.

— А насчет… сумасшествия? — осторожно спросил Глюк. — Если их мать больна, то они тоже могли унаследовать…

Петр Прохорович снял очки, протер стекла носовым платком и, протирая, взглянул на Глюка своими близорукими веселыми глазами:

— Тут я вам, Феликс Францевич, ничего сказать не могу. Какой там диагноз у Новиковой я не знаю, и как оно насчет передачи по наследству не ведаю. Внешних проявлений в барышнях такого заболевания я не заметил, но я не специалист – с этим вопросом к доктору Штальгаузену.

— Спасибо большое, вы мне очень помогли, — сказал Глюк. — Хоть я и частное лицо, но…

— Ой, Феликс Францевич, я вас умоляю! — доктор Наливайко, вкладывая бумагу в книгу, весело поглядел на Глюка сквозь толстые стекла очков. — Мы же свои люди! Сегодня у Нюточки журфикс намечается, будете там, конечно? — Петр Прохорович приходился Нюточке Белоцерковской дядей по матери. — Так что увидимся…

— Нет, Петр Прохорович, ничего не получится. Я вряд ли сегодня смогу быть у Белоцерковских, — сказал Глюк.

Какая Нюточка, какие журфиксы!

Тут не хватает времени даже на то, чтобы пообедать!

И сегодня, как понимал Глюк, он опять остался без обеда.

Глюк помчался к Згуриди.

Згуриди, конечно, на месте не оказалось.

И Жуковского тоже.

Феликс Францевич поразмыслил, и направился в сторону бульвара – в гостиницу "Londonskaya".

И опять мимо кафе, где скучал и хандрил, теперь уже над сельтерской, и с ароматной коричневой папироской в зубах, Леня Квасницкий.

— Эй, Холмс! Глюк, агов! Остановись на мгновенье, ты прекрасен!

Феликс Францевич остановился, но присаживаться не стал:

— Чего тебе?

— Сельтерской хочешь? Ну, нет так нет, — пожал плечами Квасницкий, притушив папироску в пепельнице. — Где ты бежишь, как пациент клиники Штальгаузена? Пожар? Сидел со мной, пил себе квас, вдруг сообщил, что он недоумок – с чем я лично не согласен, с недоумками никаких отношений не поддерживаю, – сорвался с места и умчался, как будто ему скипидаром помазали не будем говорить что. А теперь опять несешься… И я опять спрашиваю: пожар? Сбежал лев из цирка? Или слон из Зоосада? Или ты бежишь сорвать маску с подлого убийцы?

— Именно, — сказа Глюк. — Пока он не убил еще кого-нибудь. Но для этого мне надо навести еще пару справок.

— Давай-ка я с тобою прогуляюсь – возьмешь в компанию? — Квасницкий выбрался со своего места из-за столика, кликнул официанта. — А то я засиделся… Заодно сможешь возложить на меня свои траты по расследованию преступления, раз уж не хочешь слышать о создании фонда воспомощеноствования… Я, Феликс, — доверительно произнес Квасницкий, беря Глюка под руку, — я чувствую свою ответственность. Будем честными друг с другом – втравил в это дело тебя я, и мне сердце болит смотреть, как ты тратишься. К тому же я собираюсь писать полицейский роман, на манер Габорио… Как тебе такая идея?

— Никак, — пробормотал Феликс Францевич, высвобождая руку. — Хочешь идти со мной – пошли, только я тебя умоляю – не трепись потом, хорошо?

— Феликс! — Квасницкий даже остановился, приложив к груди широкую ладонь. — Я же журналист! Я же с информацией могу расстаться только за деньги! И потом меня все равно не печатают. А когда мой папенька вернется с Кислых Вод, я-то с ним договорюсь, но тогда писать об убийствах на Цванцигеровой даче будет уже поздно – публика захочет свежатинки… А где мы идем?