убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— В "Лондонскую", хочу порасспрашивать кое-кого…

— Феликс! Не делайся таким таинственным! Ты знаешь, кто убийца – это было написано на твоем мужественном и задумчивом лице еще прежде того, как ты обозвал себя нехорошим словом, и сбежал. Это написано на твоем мужественном, но уже не задумчивом лице и сейчас. Не держи в себе, поделись с другом!

— Да ничего я не знаю! Думал, что знаю, да доктор Наливайко…

— Феликс, я в тебя верю! — проникновенным тоном заявил Квасницкий. — Я верю в тебя больше, чем в доктора Наливайко!

— Только я не могу понять, почему, — пробормотал Глюк. — Раз уж идея о моих детективных способностях – детище твоего языка. И пера, конечно, — добавил он, вспомнив о хвалебных статьях.

— Ты несправедлив к себе, Феликс, — ласково заметил Квасницкий, опять пристраиваясь взять Глюка под локоть, Глюк отпихнул его:

— Что я тебе, барышня, что ли!

Квасницкий вздохнул, пожав плечами: мол, не хочешь – не надо, – и продолжил:

— Так вот, ты к себе несправедлив. Я знаю тебя много лет. Я помню тебя на уроках математики. Я видел, как ты решаешь эти шахматные задачки, или разгадываешь ребусы и головоломки. Ты погружаешься в проблему полностью и без остатка. Ты нацелен на разгадку, как гончая на след зайца. Наши друзья – нет, они конечно, замечательные друзья, но один сосредоточен на карьере, другой — на жене. А я – я думаю только о том, как это все описать, — Квасницкий сделал красивый и широкий жест рукой с зажатой в ней тростью. Наверное, демонстрируя "все", которое он хочет описывать.

— Твоя голова – о, это замечательная голова! — продолжал Квасницкий. — И она протухает в пыли таможни! Я понимаю, состояние финансов твоей маменьки не позволило ей дать тебе такое образование, какое заслуживает такая голова! Но чем плохо, если я хочу тебе немножечко помочь? О тебе в городе говорят, у тебя есть уже Имя… Что тебе мешает (кроме твоей скромности, конечно) стать детективом-консультантом на манер все того же Шерлока Холмса? А я бы мог быть твоим Ватсоном. Только я умнее, — самодовольно произнес Квасницкий и подмигнул цветочнице, торговавшей розами.

— Ну, хорошо, — сказал Глюк, — я расскажу тебе, но попозже. Видишь же, мы уже пришли.

Известность и популярность имеют и свой аверс, и свой реверс – в точности, как медали или монеты.

Квасницкого, известного и популярного в городе журналиста, бдительный швейцар и портье гостиницы не желали впускать: берегли покой постояльцев от назойливых, как комары, репортеров. Напрасно клялся Квасницкий, что он не репортер, что он журналист, и в гостиницу ему нужно по частному, сугубо личному делу – швейцар выталкивал толстого Квасницкого вон, а щуплый портье бегал вокруг и приговаривал:

— Никак не можно! Извольте выйти!

Вокруг подъезда гостиницы слонялись молодые (и не очень молодые) люди обтрепанного вида, в том числе и Прыщ-младший – ой, извините, Известин. Прыщ-младший узнал Глюка (Феликс Францевич пытался уговорить швейцара пропустить Леню) и снял шляпу, здороваясь. Глюк, закрывшись от швейцара полой пиджачка, показал Прыщу кулак. Окружающие заинтересовались, зашептались, тут до кого-то что-то дошло, и толпа обтрепанных молодых людей начала подтягиваться к месту событий.

— Месье Глюк! Два слова для "Листка"! — крикнул самый из них шустрый, переходя на бег.

— Господин Глюк, наши читатели…

— Господин Глюк, я из газеты "Южныя вести"…

Феликс Францевич поспешно ретировался в вестибюль гостиницы. Квасницкий остался на улице.

Щуплый портье глазел на Глюка, приоткрыв рот.

— Пожалуйста, — сказал Глюк портье, — велите швейцару пропустить моего спутника.

— Мосье Глюк, мы бы с радостью – для вас, но строго приказано репортеров не пускать.

— Во-первых, господин Квасницкий не репортер, а журналист, очеркист. А во-вторых, он сопровождает меня и оказывает помощь в расследовании важного дела.

— Ну, если так, то извиняйте, мосье Глюк, извиняйте, — залебезил портье и крикнул швейцару:

— Порфирий! Пропусти господина Квасницкого! Под мою ответственность!

—То-то! — сказал Квасницкий, отодвинул швейцара и вошел.

Обтрепанные молодые люди с понурым видом разбрелись по сторонам и вернулись к прежнему занятию – ошиваться поодаль.

В шестнадцатом номере было тихо, на стук Глюка никто не ответил. Феликс Францевич, пожав плечами, подошел к номеру четырнадцатому.

— О, мосье Глюк, это вы! И вы не один! — обрадовано сказала отворившая дверь сестра милосердия. Александра Николаевна, кажется? Бог мой, только вчера Феликс Францевич пришел сюда, следую указанию записки, а ему казалось, что по меньшей мере месяц прошел!

— А нам сегодня уже лучше! — пропела Александра Николаевна, пропуская посетителей в комнату. — Уже и речь слегка выправилась, и один глазик полностью открывается, и второй чуть-чуть… И спрашивала вас, то есть спрашивала о вас управителя, и что-то он не то сказал, и она сердилась очень… А сейчас опять спит…

— Я собственно, не к Софье Матвеевне, — сказал Глюк. — Мне нужен управитель Софьи Матвеевны, Зотиков, вы не знаете…

— Знаю. Их всех забрали в участок, кто вчера на даче был, и управитель занят с девочками, с младшенькими…

— Арестовали? — ужаснулся Глюк.

— Ой, нет, конечно, просто допрашивают. Что-то там полиции неясно…

— Александра Николаевна, мне очень, очень надо поговорить с Никитой Ивановичем, — произнес Феликс Францевич как можно более проникновенно. При этом свою шляпу канотье он прижимал к груди и, должно быть, имел вид поклонника, делающего предложение предмету своей любви. Во всяком случае, Квасницкий за его спиной хихикнул. Александра Николаевна подняла свои высокие брови чуть ли не до самой косынки:

— Они собирались на прогулку, но сейчас уже, должно быть, вернулись… Двадцать второй их номер…

Сестра милосердия стрельнула взглядом в Глюка, а затем в Квасницкого, и опустила глазки, прикрывая за собой дверь.

— Не, но я погиб! — вскричал Квасницкий, понизив голос, но не настолько, чтобы милосердная сестра не могла его услышать. — Это же чудо, а не глазки! Я хочу в них утопнуть всерьез и надолго! И вот что странно, — продолжал он уже нормально, без экзальтации, потому что от двери они удалились настолько, что Александра Николаевна слышать его не могла, — что странно: вроде бы костюм сестры милосердия сродни монашескому платью, но как он подчеркивает женственность эдакой вот штучки! И косыночка эта по самые почти брови – а брови какие! Персиянка!

— Скажи, Ленчик, ты умеешь сохранять серьезность дольше, чем десять минут кряду? — спросил Глюк.

Квасницкий улыбнулся кокетливо, воздев к потолку синие красивые глаза.

Двадцать второй оказался номером "люкс", многокомнатным. И мебель вся новая, и лепнина на потолке с позолотой.