С. Пэррис - Пророчество

Со всех сторон напирали именитые горожане в меховых плащах.

— Наверное, вы скучаете по ней, — посочувствовал я.

Мы стояли в давке так близко, что я почувствовал, как приподнялись и опали его ребра от тяжкого вздоха.

— Это к лучшему, что она вернулась в Париж. Когда взяли Трокмортона и Говарда, стало ясно, что скоро постучат и в нашу дверь. Мне легче будет отстоять посольство, если Мари не подвергнется допросам. Кроме того… — Он глянул через плечо и понизил голос. — Моя жена давно уже перестала быть мне супругой, так что все равно, рядом она со мной или в Париже. Напрасно я вызвал ее сюда. Кое-кто в Солсбери-корте сожалеет о ее отъезде больше, чем я.

Я тоже оглянулся и увидел неподалеку Курселя: он брел, отделенный от нас несколькими рядами зрителей. Уловив мой взгляд, он усмехнулся той вызывающей и вместе с тем безнадежной улыбкой, которая приклеилась к его лицу с тех пор, как Мари уехала. Догадывается ли Кастельно, что отправил жену прямиком в объятия герцога Гиза, чьи честолюбивые замыслы хоть и не осуществились сейчас, но вскоре прорастут вновь? Уж Курсель-то это знает и терзается муками ревности.

— Нам еще повезло, Бруно, — продолжал Кастельно, уговаривая себя, заговаривая боль. — Беседа с Уолсингемом, признаться, стала самым неприятным эпизодом за всю мою карьеру. Как я и опасался, за Трокмортоном уже какое-то время следили, и все еще неизвестно, какие письма были при нем, когда его схватили. Однако мне не предъявили обвинений. Я легко отделался, — заключил он, и голос его дрогнул.

Очень легко, подумал, но не произнес вслух я. При Трокмортоне нашлись не только карта гавани и список вельмож, но и поспешное, открытым текстом написанное послание Кастельно к Марии, в котором он, пытаясь очистить себя от клеветы Говардов, заверял претендентку в неизменной преданности. Лишь мое заступничество перед Уолсингемом (да и королева предпочла не ссориться с Францией) уберегло посла от куда более тяжких последствий его опрометчивости.

— Мари достаточно сообразительна, она не подписала ни одной бумаги, которая могла бы уличить ее в связи с этим заговором, — подхватил я. — Следствие придет к выводу, что все это была лишь безумная фантазия, родившаяся в умах эмигрантов. Если б у них что-то против вас было, эти улики давно бы уже пустили в ход.

Он покачал головой, сжав губы:

— За Трокмортона еще только взялись. Страшно подумать, как его будут мучить и что при этом выйдет на свет. Если король Генрих окажется втянут в это — вы представляете себе последствия, Бруно?

Я прекрасно понимал, каковы будут последствия, если английская королева сообщит своему французскому собрату, что его посол участвовал в направленном против нее заговоре Гизов. Впрочем, Генриха куда больше озаботит тот факт, что герцог Гиз покушается на его трон. Я похлопал Кастельно по плечу — мы поменялись ролями — и пробормотал какие-то ободряющие слова.

— А все потому, что я ни в чем не умею отказать супруге, — с горечью добавил он.

Я мог бы сказать, что в этом он не одинок, но что толку?

— Она думала, это вы, — добавил он, обернувшись ко мне.

— Я — что?

— Что вы изменник. И она, и Курсель все время твердили: это он выдал нас. Но знаете, что я им на это ответил?

— Что? — постарался я говорить ровным голосом.

— Сказал им: а где в таком случае Арчибальд Дуглас? А? — Он подтолкнул меня локтем, радуясь собственной проницательности. — Никто его не видел, и о нем слыхом не слыхать с тех самых пор, как начались аресты. Вот он и ответ, прямо у нас под носом. И он как раз такого сорта человек: за шиллинг мать родную продаст. Верно?

— Безусловно.

— Я-то ему никогда не доверял. А Уильяма Фаулера арестовали вроде бы за убийства фрейлин. Не понимаю, как он попал под подозрение. Мне он всегда казался таким спокойным человеком, даже кротким. На дыбе он заговорит. — Кастельно втянул щеки и еще больше постарел. — Нет, Бруно, в Англии я долго еще не буду чувствовать себя в безопасности. И поделом мне, сам виноват. Никогда больше не полезу в заговор и не позволю плести интриги в посольстве его величества, кто бы и как меня ни уговаривал. — Он тяжело вздохнул. — Иногда я отчаиваюсь постичь истинную природу человека, скрытую под маской, каковую все мы носим.

Вновь я пробормотал что-то, соглашаясь, и отвернул свое лицо, свою маску: я не мог смотреть моему доброму покровителю в глаза.

Мы добрались до края площади и попали в водоворот народа: под натиском какой-то силы люди налетали друг на друга и громко возмущались человеком, беспардонно прокладывавшим себе путь к воротам. Когда он проходил мимо нас, он полуобернулся, и я узнал испанского посла Мендозу: черная борода, лицо, точно высеченное в граните. Он ткнул волосатым пальцем прямо Кастельно в лицо.

— Мой повелитель в ярости, — выплюнул он.

Кастельно подтянулся, стараясь держаться достойно перед лицом своего заклятого врага:

— Он всегда в ярости.

— Меня вызвали… — Мендоза понизил голос, но от усилия обуздать ярость его лицо полиловело. — Меня, дона Бернардино де Мендозу, вызвали на Тайный совет, чтобы я оправдывался, как нашкодивший мальчишка. А вас вызывали?

— Пока нет, — ровным голосом ответил Кастельно, и мы просочились сквозь ворота на улицу, где офицеры и вооруженные стражи строили зрителей рядами, пропуская через Холбейн-гейт на огороженную барьерами площадь.

— Королева обвиняет короля Филиппа в заговоре против нее, — гнул свое Мендоза. — Вы понимаете, что меня могут объявить персоной нон грата?

— Это грозит и мне.

— Вас даже не допрашивали. А между тем наши планы Уолсингему выдал кто-то из Солсбери-корта.

— Уолсингем захватил Трокмортона. Его дом обыскали. Насколько я понимаю, при нем было столько же ваших писем Марии, сколько и моих. Возможно, ваши письма оказались менее осторожными.

Я прямо-таки восхищаюсь умением Кастельно держать себя в руках и разыгрывать полнейшее спокойствие.

Мендоза свирепо зыркнул на меня:

— Я не даю в своем доме приют врагам католической церкви. Я уже предупреждал, Мишель: вас облапошили. И если меня изгонят из Англии, вы поплатитесь за это, вы сами и ваш король, — мой повелитель позаботится об этом.

Я хотел что-то сказать — опасно было отмалчиваться в ответ на прямое обвинение в предательстве, — но случайно глянул на другую сторону площади, и сердце засбоило: в толпе я узнал эту насмешливую ухмылку, проблеск узнавания в глазах, легкое подмигивание из-под старой шапчонки — и он исчез, подхваченный человеческим приливом. Я сморгнул, попытался высмотреть его снова, но он пропал без следа, и я даже усомнился, не явилось ли это лицо из моих кошмаров. Рисковать я не стал: обошел Кастельно со спины и принялся прокладывать себе путь мимо негодующих зрителей к берегу этого потока, где стояли стражи. Ближайшего из них я ухватил за рукав: