С. Пэррис - Пророчество

Не дождавшись ответа, он подтолкнул меня к очагу, где догорали последние янтарные угольки. Взяв из моих рук лист, он разложил его перед огнем, но я уже понял, что уличающее Генри Говарда генеалогическое древо восстановить невозможно. Уолсингему я смогу лишь сообщить, что подобный документ существовал, и эту информацию надо как можно скорее передать Фаулеру. Вероятно, с наступлением утра он поспешит с докладом к Уолсингему, расскажет о планах вторжения, о списках католических вельмож и гаваней и предупредит, что я ухитрился остаться в усадьбе на ночь. Уолсингем будет с нетерпением ждать, что за добычу я ему принесу, а я снова всех подвел.

В предутренней тишине послышались голоса ранних пташек. Посол закутал мое мокрое, в разводах сажи и грязи тело в своей прекрасный халат и вернулся к столу, чтобы налить мне остатки вина из графина. Я сообразил, что почти весь графин он сам и осушил за долгие часы бессонницы. Я крепко сжимал бокал в руках — трясло меня так, что я боялся разлить вино, — а Кастельно молча стоял рядом со мной у огня и вздыхал так, словно весь мир тяжким бременем давил ему на плечи.

— Плохи дела, Бруно, — заговорил он, не глядя на меня, и прежде, чем он договорил, я все угадал. — Леон мертв.

Я закусил губу. Отчасти я был готов к такой новости, поскольку Дюма не вернулся к вечеру, но уговаривал себя, что найдется другое, менее страшное объяснение его отсутствия. Если б Мари не перебила нас с утра, если б я выудил у него историю с кольцом, если б с большим сочувствием отнесся к его страхам, не списывая все на нервы… Я отхлебнул глоток и не смог его проглотить, дурнота поднималась из желудка, я винил себя в смерти молодого писца, как и в гибели Эбигейл Морли: оба мертвы, потому что я ничего не сделал как следовало.

— Как это случилось? — спросил я, постояв несколько минут рядом с послом перед угасающим пламенем.

— Вчера, когда вы все уехали, пришли олдермены, — ровным голосом отвечал Кастельно. — Лодочники выловили его тело из реки у причала Святого Павла и доложили властям.

— Причал Святого Павла? — вздрогнул я. — Возле доме Трокмортона?

— Поблизости. Думают, что его удушил случайный грабитель. Район считается опасным, там много иностранных купцов и воров соответственно. При нем ничего не было, когда его выловили из реки. Он пробыл в воде несколько часов, так мне сказали.

— Как они узнали, что он из посольства?

— Опросили лодочников и рабочих в доке. Кто-то его узнал, сказал, что это француз. Его там, так я понимаю, не раз видели.

Конечно, видели, подумал я, он часто наведывался к Трокмортону. А где же теперь сам Трокмортон? На пути в Шеффилд, к Марии Шотландской? Убийца выследил Леона или поджидал его в засаде, хорошо зная, что рано или поздно он придет к Трокмортону? На самом деле один человек заведомо знал, когда ждать Леона: сам Трокмортон. Я глянул в посветлевшее окно и припомнил, как однажды застал Трокмортона в этом кабинете: он глаз не мог отвести от стола посла. Дюма погиб из-за украденного перстня. Вся интрига закручивается вокруг этого перстня. Дюма вытащил кольцо из конверта прежде, чем письмо попало в руки Говарда; кто-то заплатил ему за кольцо, и в итоге оно оказалось у Сесилии Эш. Я тер глаза, усталый мозг тщетно пытался нащупать взаимосвязь. Вновь и вновь мысли возвращались к таинственному поклоннику Сесилии, к человеку, который вручил ей это кольцо в залог их союза, но дал и флакон яда для Елизаветы Тюдор. Дюма умер, потому что знал тайну этого человека — другого объяснения я не видел. Но почему сейчас, почему этот человек только сейчас испугался, как бы Леон не выдал его? Судорога сотрясла мое тело, вино выплеснулось-таки на камни, а вместе с ним, прежде чем я сумел его удержать, вырвалось имя:

— Мари!

— Что такое? — Кастельно обратил на меня взгляд покрасневших от бессонницы глаз.

— Ничего. — Надо же было мне произнести это имя вслух! — Мари… она благополучно вернулась вчера домой?

— Да, разумеется. И она, и Курсель, который расписывал, как вы осрамили себя и французское посольство. Я-то, конечно, понял, что вы попросту прикидывались. — Он многозначительно покачал головой.

Счастье, что меня бил озноб, он скрывал иную дрожь — от страха разоблачения.

— Курселю я ничего не сказал, но про себя подумал, что вы прислушались к моим тревогам, не пытается ли Генри Говард сговориться за нашей спиной с испанцами. Я догадался, что вы прикинулись пьяным в надежде, что они почувствуют себя свободнее и проговорятся. У Курселя на такое ума не хватило бы. — Он негромко рассмеялся. — Да и других забот мне хватало. Пойдемте, Бруно, взгляните на него. У мальчика вся семья во Франции. Они захотят похоронить его там, но вряд ли мы сумеем переправить тело в сохранности. — Он провел рукой по лбу и добавил: — Я должен им написать. Посреди всего этого… — Он неопределенно помахал рукой, но нетрудно было понять, чего «этого» — на уме у посла было готовившееся вторжение.

— Пойдемте, я хочу с ним проститься, — сказал я.

Посол кивнул и так и не поднял голову, будто она была слишком тяжела для него. Меня охватило странное желание — рассказать ему обо всем, о заговоре внутри заговора, о честолюбивых замыслах Генри Говарда, об интригах его собственной жены, о кольце, украденном Дюма. Я так устал, что на одно безумное мгновение мне показалось, будто ноша станет легче, если разделить ее с этим немолодым, справедливым человеком, если признаться моему доброму покровителю, не находящему себе места среди множества враждующих фракций, что я не тот, за кого он меня принимает, что с первого дня я обманывал и предавал его, но в конечном счете цель у нас одна: предотвратить войну. Настолько силен был этот порыв, что я зажал рот рукой и опустил глаза, дожидаясь, пока безумие оставит меня, развеется как дым. Я избрал себе двойную жизнь и должен хранить верность хотя бы такому выбору, пусть усталость порой и сбивает меня с ног.

— Сидишь целый день в одной комнате с человеком, а что, в сущности, о нем знаешь? — приглушенно рассуждал Кастельно, проводя меня по коридору к двери за кухней. — Я никогда его ни о чем не спрашивал, только отдавал бедному мальчику распоряжения с утра до ночи. Вряд ли он был счастлив в Англии, но он никогда не жаловался.

Посол приподнял висевший у пояса ключ, отпер дверь, и мы вышли во двор, к хозяйственным пристройкам и складам. Босым, озябшим ногам больно было ступать по камням, но об этом Кастельно, обычно такой заботливый, не вспомнил, не следовало и мне ныть. Небо посветлело настолько, что в свечах надобности больше не было, а когда Кастельно распахнул дверь одной из пристроек, я отчетливо увидел уложенное на козлах тело, голова была откинута под странным, неестественным углом. Кастельно остановился в дверях, словно встал на караул, но не решался глянуть на труп, а я, поплотнее кутаясь в халат, медленно направился к покойнику.