Евгений Сухов - Аферист Его Высочества

– Так он наш! – удивился детина.

– Наш?

– Точно так.

Некто невидимый подошел ближе, потому что звук его голоса раздался прямо над самым ухом Ленчика:

– Ты вор?

Ленчик молчал.

– Ты русский?

Ленчик молчал.

– Зачем тебе именно эта картина? Ведь рядом были другие, тоже старые и дорогие.

Ленчик молчал, как молчали, даже ступив на эшафот в Шлиссельбургском остроге, заговорщики Ульянов и Шевырев, собиравшиеся покуситься на жизнь государя-императора Александра Третьего первого марта сего, 1887 года.

– Дай ему, Клим, чтобы был поразговорчивее, – приказал слуге некто невидимый.

Детина осклабился – верно, ему нравилось бить и истязать человеков – и влепил Ленчику затрещину так сильно и смачно, что парень повалился на ковер. Затем нанес ему удар ногой в живот и в голову, метя в лицо. Если бы Ленчик не успел закрыться руками, его лицо было бы расквашено в бесформенное месиво.

– Хватит покуда, Клим, – произнес некто невидимый. – Итак, – это он уже обращался к Ленчику, – зачем тебе понадобилась именно эта картина? Или кто-то поручил тебе украсть ее? Ты скажи, кто, и тебя перестанут бить. Иначе… – некто невидимый помедлил, – Клим сделает из тебя настоящее желе. Кровавое желе. И ты все равно расскажешь мне все, что я хочу знать. Выбирай…

Леонид молчал.

– Что ж, бывает, мы сами решаем свою судьбу, – философски заметил некто невидимый и, очевидно, разрешающе кивнул Климу. И детина принялся бить Ленчика ногами так, словно пинал не человека, а тюк белья или пук шерсти.

После шестого или седьмого удара Ленчик взмолился:

– Хорошо, хорошо, я все скажу.

– Вот и славно, – произнес некто невидимый и, верно, снова кивнул Климу. Детина бить перестал.

– Говори.

– Мне поручил украсть эту картину.

– Кто?

– Ну, это…

– Говори, не тяни!

– Мне поручил украсть…

– Ну!

– … украсть у вас картину…

– Клим!

– Не надо! Мне поручил украсть у вас эту картину… Артур Шалвович Полуянц.

– Кто это?

– Один маз. Из маравихеров…

– Откуда он узнал про картину? Что она у меня?

– Ну, вы же ее продаете, – разлепил Ленчик разбитые губы, – а слухом Земля полнится.

– Ты сам откуда? – после недолгого молчания спросил голос.

– Из Рязани, – соврал Ленчик.

– И ты хочешь сказать, что слух о продаже картины дошел до Рязани? – недоверчиво спросил невидимый.

– Ну… да…

– Ты врешь.

– Да ей-богу, мил человек…

Новый удар Клима заставил Ленчика почувствовать, что стены особняка плохо закреплены и вот-вот обрушатся на него вместе с потолком, который медленно вращался и покачивался, будто на волнах. Покачивался и пол, словно это был вовсе не пол, а палуба легкого пароходишки во время бури. Он уже плохо слышал, что говорил ему некто невидимый, и в ответ лишь мычал и мотал головой.

– Сейчас Клим выбьет из тебя остатки жизни, если ты не скажешь, кто ты, откуда и кем прислан, – услышал Ленчик голос, раздававшийся будто со дна колодца. – Ну, говори!

– Я тебе, паскуда, ничего не скажу, – нашел в себе силы ответить Ленчик. И закрыл глаза…

Что произошло дальше, он не сразу понял. С закрытыми глазами и головокружением в голове трудно что-либо схватывать на лету.

Когда Леонид открыл глаза, Клим лежал у его ног с приоткрытым ртом и закатанными под лоб глазами. Над ним стоял Давыдовский и слизывал кровь с разбитых костяшек пальцев.

– Хороший удар, – услышал Ленчик голос «старика» и повернул голову: Огонь-Догановский стоял рядом и принимал из рук Севы картину с изображенным на ней мужиком в шкиперской бородке и в латах. Глаза мужика были устремлены вдаль.

Когда фокус зрения Ленчика пришел в норму, он увидел, что все его друзья здесь. Давыдовский продолжал заниматься разбитыми пальцами, Огонь-Догановский рассматривал злосчастный портрет Карла Пятого кисти Тициана, Африканыч крепко держал за руку теперь видимого и растерянного Шпейера, на которого неотрывно смотрел Сева Долгоруков.

– Ты как? – спросил Огонь-Догановский, поместив картину под мышку и протягивая Ленчику руку, чтобы помочь подняться.

– Порядок, – попытался улыбнуться Ленчик, принимая ладонь «старика» в свою. Улыбка получилась кривой, но это все же была улыбка.

– А ты стал жестоким, – сказал Шпейеру Долгоруков.

– Обстоятельства, – пожал плечами бывший король московских «валетов», уже полностью пришедший в себя.

Севе очень хотелось спросить: какие же такие обстоятельства приводят к тому, чтобы избивать человека до полусмерти, спокойно за этим наблюдая? Какие такие обстоятельства позволяют забывать дружбу и все хорошее, что связывало людей на протяжении многих лет? И какие такие обстоятельства вынуждают одного человека подставлять другого, который считал первого другом?

Но Всеволод Аркадьевич ничего не спросил. Он отвел взгляд от Шпейера и посмотрел на Давыдовского. Тот, в свою очередь, посмотрел на Африканыча, после чего Неофитов отпустил руку Шпейера и отошел на шаг. И Павел Иванович, резко выбросив руку, провел сильный и резкий прямой удар точно промеж глаз Шпейера, после чего тот молча рухнул, словно подрубленное дерево, рядом со своим слугой Климом.

– Еще один хороший удар, – одобрительно констатировал действия Давыдовского Алексей Васильевич. И добавил: – Даже лучше первого.

– Благодарю, – улыбнулся Огонь-Догановскому «граф».

– Ну что, пошли отсюда? – сказал Сева, и вся его команда вышла из кабинета.

Через пару-тройку минут пятеро друзей уже шагали прочь от особняка Шпейера в славном парижском квартале под названием Марэ, что переводится как «болото». Сева дал Ленчику свой платок, чтобы стереть с лица кровь. Платок был батистовый, с вышивкой.

«Надо бы себе завести такой же», – как-то мимоходом подумалось Леньке. Больше он в эту ночь ни о чем серьезном не думал.

Вообще, попасть на аудиенцию к председателю Государственного Совета непросто. И вдвойне непросто, ежели сей председатель – августейшая особа из царствующего дома. Однако великий князь Михаил Николаевич славился своей доступностью, и близ его дома на Миллионной улице, где располагался его двор, в неприсутственные дни с одиннадцати утра, то есть с самого начала времени для визитов, можно было заметить столпотворение карет, экипажей, колясок и даже крестьянских телег.

Сева Долгоруков записался на аудиенцию к Его Императорскому Высочеству третьим, после однорукого армейского капитана Каткова, все время сморкающегося в платок, и древней старушенции со смешной фамилией Филиппузина. Первый хлопотал о пенсионе по случаю получения увечья, а Филиппузина пришла хлопотать о своем внуке, корнете Григории Крамском, который в присутствии офицеров полка оскорбил ротного командира и был принужден оставить службу.