Валерия Вербинина - Сапфировая королева

В результате ему удалось вытянуть из горничной, что извозчика она не запомнила, ничего особенного тот не сказал, и экипаж был как экипаж, разве что одно колесо вымазано белой краской. Получив столь ценные сведения, Половников отправился на поиски и уже через час сумел найти того, кто вез его жену и начальника к лавке Груздя.

– О чем беседовали пассажиры, пока ехали, ты не слышал? – спросил следователь у извозчика.

– О чем беседовали? – удивился тот. – Да ни о чем особенном. Говорили о какой-то собаке, смеялись. Потом дама сказала, что к Груздю пойдет сама, мол, ни к чему, чтобы их видели вместе. Вернулась она быстро и велела мне ехать назад. Но на Греческой улице дама стала беспокоиться, говорить, что не доверяет старику, что надо бы обратно… Ну, мы и поехали обратно. Дама вышла, входная дверь была заперта, и она пошла к черному ходу. – Половников, слушая рассказ извозчика, аккуратным округлым почерком делал заметки в записной книжке. – Только ушла, как господин не утерпел, велел мне обождать и отправился за ней следом. Я ждал, а потом появился другой господин. Приказал мне гнать на вокзал и посулил, что хорошо заплатит. Ну я и рассудил, что мне выгоднее, чем тех двоих ждать-то… Они чего-нибудь натворили?

– Пока нет, – ответил Половников. – Как выглядел тот другой господин? Ты можешь его описать?

– А чего его описывать-то? – усмехнулся извозчик. – Хозяин лавки был, куда они пошли, господин Груздь то есть. Хороший человек, только вот в долг у него брать накладно.

Допросив извозчика, Половников сразу же отправился в лавку ростовщика. Однако та была заперта, и внутри, судя по всему, никого не было, хотя сквозь грязные окна ничего нельзя было рассмотреть с уверенностью. Поколебавшись, следователь решил для начала рассказать обо всем полицмейстеру де Ланжере, поскольку дело касалось не только его жены, но и начальственного лица.

Через несколько часов в лавке Груздя было полно народу – и квартальный, и доктор, и пара околоточных, и дворник, и даже сам де Ланжере, усы которого как-то трагически поникли. Полицмейстер с тоской косился на два тела, распростертых на полу, и на следователя Половникова, у которого подергивалась бровь в нервном тике, но который прилежно работал, осматривая место преступления и ища улики.

– Макар Иваныча нигде нет? – спросил де Ланжере, хотя заранее знал ответ. Или, во всяком случае, подозревал.

– Нема, – вздохнул дворник. [22]– Да я со вчерашнего дня его не видал.

Де Ланжере поморщился. Нет, это ни в какие ворота не лезет! И что Хилькевич себе позволяет? Украл его бумаги, угрожает рассказать губернатору и прочим, что именно полицмейстер копил на них компромат. Да мало того что угрожает – позволил своему подручному убить высокопоставленного чиновника. И не только чиновника, кстати, но и жену следователя. Бедный Половников, такой добросовестный, такой умный, такой знающий, ах, до чего же несладко ему пришлось…

– Я только одного не могу понять, – устало промолвил де Ланжере. – Зачем?

Полицмейстер заметил, что следователь присел на корточки, подобрал под конторкой какой-то предмет и осторожно отряхнул его.

– Ваше превосходительство… – негромко проговорил Половников.

И, прежде чем он успел закончить фразу, его превосходительство уже был возле следователя.

– Благоволите взглянуть.

Де Ланжере взглянул, и в то же мгновение усы его взметнулись штопором ввысь. Потому что в пальцах следователя поблескивала подвеска с сапфиром изумительной красоты, обрамленным бриллиантами.

– Кажется, – нерешительно заметил Половников, – это оторвалось от какого-то ожерелья. Видите, вот тут звено, на котором все держалось…

– Цейлонский сапфир, – пробормотал де Ланжере. – А может быть, индийский.

Полицмейстер был весьма сведущ в том, что касалось драгоценностей, ибо и его жена – та, что невенчаная, – и подруга сердца, актриса Торопунькина, выступавшая под сценическим псевдонимом Блисталова, питали особое пристрастие к бриллиантам, изумрудам, рубинам, сапфирам и прочим милым безделушкам, без которых ни одна женщина в косном XIX веке не могла считать себя вполне женщиной.

– Гм, – уронил следователь и задумался. – А не может ли это быть сапфир из той самой парюры?

И он обменялся с де Ланжере весьма значительным взглядом.

В столовой своего особняка Виссарион Хилькевич развернул салфетку, ожидая, когда подадут обед. Но тут на лестнице раздались шаги и голоса, возмущенно заверещал что-то Семинарист, и дверь распахнулась.

– Хозяин! – отчаянно взвыл слуга.

Но было уже поздно, потому что в столовую влетел ураган, и ураган этот имел вид и обличье Амалии Корф.

Хилькевич открыл было рот, собираясь разразиться иронической тирадой насчет того, что он по натуре человек демократичный, однако же горничные ему не нужны и, во всяком случае, к обеду он их не ждал. Но Амалии, судя по всему, не было в то мгновение никакого дела ни до демократов, ни до ретроградов, ни до их тирад. Широкими шагами баронесса пересекла комнату и швырнула на стол сапфировую подвеску.

– Где остальное? – отчеканила она, глядя Хилькевичу прямо в глаза.

Вася и Пятируков, которых король дна на всякий случай оставил при себе и которые примчались на помощь Семинаристу, не сумевшему сдержать незваную гостью, застыли в дверях. Хилькевич поглядел на пылающее гневом лицо Амалии, понял, что шутки тут неуместны, и перевел взгляд на подвеску.

Тут с ним произошла странная вещь. Ему сделалось жарко в груди и вообще как-то неуютно. Король дна понял, что подвеска составляла часть украденной парюры, что парюра находилась в его городе, о чем он не имел ни малейшего понятия. Это было равносильно тому, что его провели, как младенца, и означало если не крушение, то, во всяком случае, первый его признак.

– Должен сказать, сударыня, я… – начал Виссарион Сергеевич.

– О да, – с презрением перебила его молодая женщина, – разумеется, вы ничего не знаете и вообще ни при чем. Ну так вот, к вашему сведению, вещица была найдена в лавке вашего друга Груздя, а является боковой подвеской от ожерелья, которое великий князь имел несчастье подарить Агате Дрейпер вместе с остальными украшениями. Вероятно, подвеска оторвалась во время борьбы, потому что в той же лавке были найдены трупы двух человек.

Теперь Хилькевичу уже не было жарко в груди, но чувствовал он себя совсем нехорошо. У него вдруг возникло ощущение, что он постарел, ослаб, утратил хватку, что жизнь течет мимо него, ускользает и что ничто более в мире он не может контролировать. Король дна ссутулился в своем кресле, страдальчески морщась. Кроме того, он внезапно понял, что литературное выражение «глаза метали молнии» на самом деле вовсе не литературная метафора, потому что обладательница молниеносных глаз стояла как раз напротив него и уже испепелила его до состояния праха. Он даже не мог смотреть в лицо Амалии, потому что не представлял себе, что вообще можно ей сказать.