Сергей Зверев - И слух ласкает сабель звон

Офицеру стало плохо. В голове завертелись мысли о шпионах, пакете, курьере, генштабе. Самым печальным было то, что расклад выходил весьма нехорошим.

— Немедленно! — закричал он телеграфисту, потрясая кулаками в бессильной злобе. — Телеграфировать в ближайший пункт на пути следования машины! Что у нас там ближайшее?

— Залле, господин офицер, — подсказал телеграфист. — Ближайший городок по ходу движения.

— Текст будет таким: предписывается задержать машину…

— Нет, вы видели, господин лейтенант, какое воздействие произвели на этих дуроломов из комендатуры мои документы? — как петух надувался от гордости Адольф. — Я им не какая-то там мелюзга. Стоило только продемонстрировать мои полномочия, и все — они у моих ног! — Гитлер хихикнул, вспоминая произошедшее.

Шоссе, ведущее к Кельну, было немноголюдным. Изредка на пути встречались другие авто, чаще — крестьянские телеги и повозки. Автомобиль двигался с высокой скоростью, по сторонам мелькали небольшие хутора, иногда виднелись возносившиеся в небо высокие шпили небольших деревенских кирх. В машине, позади водителя, находились Адольф и Голицын. В противоположность молчаливому поручику его спутник был многословен.

Голицын, глянув на него, усмехнулся про себя. На лице курьера сияла идиотская и какая-то наивная улыбка. Ефрейтор был несказанно доволен собой. Наблюдая за ним, можно было подумать, что большего счастья, чем быть курьером и везти важные документы, в жизни у этого человека просто не было. Таких субъектов поручику приходилось видеть множество. Чем ничтожнее человек, тем больше у него комплексов, связанных со значимостью своей особы.

«Чем бы дитя ни тешилось… — подумал поручик. — Если ему хочется так думать, почему бы и нет? Тем более что в данном случае этот субъект мне пока что полезен».

— Слово «генштаб» способно внушить уважение кому угодно! — продолжал ефрейтор. — А что вы думаете? Тем более что от тех документов, которые находятся в моих руках, без сомнения, зависит очень многое.

Голицын кивнул, подавляя ухмылку. После всего случившегося, после всей той трагикомедии Адик, порядком переволновавшийся, почувствовал прилив новых сил и теперь, похоже, окончательно уверовал в свою значимость. От его разглагольствований вяли уши, но выбора у Голицына не было.

— Участвуя в Великой войне, господин лейтенант, начинаешь понимать, что каждый сегодня находится на своем месте, предопределенном ему судьбой, — вещал ефрейтор. — Это называют по-разному: судьба, рок, фатум, однако сути это не меняет. Вот вы, простите, к примеру, как относитесь к свободному выбору, а?

— С интересом, — осторожно ответил Голицын.

— Вот-вот, — кивнул ефрейтор. — А вокруг есть много таких тупиц, которые отвергают это, не желая признавать очевидных вещей. Скажу больше, господин лейтенант, — доверительно наклонился Адольф к собеседнику. — Я придерживаюсь теории, которая противоречит многим существующим правилам, но мне кажется верной. Сейчас я вам в двух словах объясню ее суть.

Поручик тоскливо вздохнул, понимая, что легко отделаться от откровений этого «чудака» ему не удастся. Но надо было играть роль.

— Веками сложившаяся традиция, говорящая о том, что все в этом мире занимает предопределенное ему место, является та, которой послушно следует большинство. Для этого большинства определенная часть общества создала такую установку и старается всеми силами и дальше оболванивать население. Я же глубоко уверен в том, что каждому человеку определен свой путь. Безусловно, подавляющая часть населения неспособна на что-то выдающееся, но всегда появляются некоторые, скажем так, личности, которым начертано свыше изменить ход истории. И они должны сломать этот закоснелый порядок вещей…

Измышления ефрейтора просто лились рекой. Голицын тем временем думал о том, что он с удовольствием заклеил бы тому рот. Представив себе такую картину, офицер, не сдержавшись, громко расхохотался.

— Что с вами, господин лейтенант? — с беспокойством глянул на поручика Адольф, ненадолго прервав свои пространные рассуждения.

— Да так… вспомнил одну смешную вещь, — ответил Голицын, переводя дух.

Гитлер рассказал, как начало войны «коренным образом переменило его жизнь».

— Я понял, что теперь моему существованию в том виде приходит конец и появляется шанс без всяких усилий попробовать себя на совершенно новом поприще. Знаете, господин лейтенант, я испытал в те дни необычайный подъем. Тяжелых настроений как не бывало. Я нисколько не стыжусь сознаться, что, увлеченный волной могучего энтузиазма, я упал на колени и благодарил Господа за то, что он дал мне возможность жить в такое время.

— М-да…

— Германский народ, — говорил, облизывая губы, Адик, — должен выйти победителем из Великой войны. Эта война ведь не совсем обычная. Эта война призвана восстановить справедливость. В возникших уже давно условиях немецкий народ не мог успешно развиваться и выполнять предписанную ему историей миссию. Для развития национальной культуры и увеличения источников мощи он нуждается в приобретении дополнительного неизменного пространства. А так как свободных земель уже нет, то их следует взять там, где плотность населения небольшая и земля используется нерационально. Естественно, с Францией и Англией мы должны разобраться раз и навсегда, и мы это сделаем, но проблемы это не решает. В данном случае будут сломлены противники, но я сейчас о другом. Возможность занятия обширных пространств для германской нации имеется только на востоке, за счет территорий, заселенных менее полноценными в расовом отношении, чем немцы, народами, прежде всего славянами.

— Вы так считаете? — иронично поинтересовался Голицын.

— Безусловно! Мы должны расчистить себе путь. Убрать с дороги всех недоумков — французов, англичан, славян… Мы их всех газом перетравим.

— На фронте это еще можно сделать, — все больше начинал раздражаться, едва сдерживаясь, Голицын, — но как вы представляете эту акцию в тылу?

— Э-э-э, господин лейтенант, разве это проблема? У Германии есть средства доставить новое оружие куда угодно, — самодовольно усмехнулся бесноватый Адольф. — И наши враги скоро в этом убедятся.

Естественно, Голицын прекрасно понял, о чем идет речь — о цеппелинах и начиненных ипритом бомбах. На этом то немногое полезное, что можно было почерпнуть из болтовни ефрейтора, закончилось, и он завел дальше свою волынку. Поговорив о неполноценности славян, Адольф переключился на евреев, характеризуя их как настоящую духовную чуму, хуже той черной смерти, которой когда-то пугали народ.

Слушая его, можно было подумать только о том, что место этому уникуму в сумасшедшем доме…