Никлас Натт-о-Даг - 1795

Эмиль кивнул, повернулся и пошел домой. Трое полицейских пустились в обсуждение увиденного. Краем глаза заметил, как незнакомый, грустно качая головой, пересыпает в руки знакомого монеты: видно, побились об заклад.

А сам Эмиль никак не мог унять раздражение. В чем его заслуга? Следовал подсказкам на языке, которого не знает ни один человек в мире. В том числе и он, Эмиль Винге. Но, не зная слов, он этот язык понимает.

Люди из Индебету переглянулись.

— У меня аж мурашки по коже…

— Не говори. Если хочешь совершить преступление — лучше дождаться, пока его засунут в сумасшедший дом.

Они никогда не встречались в доме Индебету — из опасений, как бы не заметил случайно появившийся Ульхольм. С Винге он не знаком, но Эмиль настолько похож на брата, что у полицеймейстера никаких сомнений не возникло бы. А Сесил для Ульхольма был чуть ли не олицетворенной Немезидой в сюртуке. Исаку Райнхольду Блуму их сотрудничество с Эмилем Винге стоило многих бессонных ночей, да и днем он наверняка вздрагивал при мысли, что все может открыться.

Вот и сейчас — Блум встряхнулся, чтобы отогнать страхи и заодно согреться, открыл глаза и выпрямился. Ну нет — дать задний ход он не имеет права. Средства, возможно, слегка сомнительные, но цель ясна и благородна.

В квартале между домом Грилля и Жженой Пустошью они давно уже нашли уголок под козырьком крыши. Дождь не опасен, днем их убежище почти никому не заметно. К тому же с подветренной стороны, так что и ветер не страшен. В двух шагах от Индебету, но в таком месте, куда не всякий полицейский решится заглянуть, если, конечно, служба не заставит.

Блум пожал плечами, попытался сообразить: то ли сам пришел слишком рано, то ли Винге опаздывает. Но что делать — надо ждать. Свои карманные часы он нечаянно раздавил, а стрелки на башне Большой церкви почти неразличимы, как ни вглядывайся. Земля уже совсем отмерзла, сошедший снег обнажил мусор, который с осени никто убрать не озаботился. Попрыгал немного — разогнать кровь в замерзших ногах. Ноги не согрелись, зато забрызгал чулки и панталоны грязной жижей. Попытался счистить грязь, заметил подходящего Винге и отложил попытки до лучших времен. Поморщился — головная боль после вчерашнего так и не прошла.

— Эмиль… Понимаю, вы с утра на ногах. Юханссон считает уместным вознаградить вас за хорошую работу, а другие предлагают сжечь на костре — на тот случай, если вы на стороне нечистого.

Странный парень, этот Винге. Сходство с Сесилом поразительное… и чем дольше с ним знаком, тем лучше понимаешь — не только портретное. Манера говорить, двигаться — Исак Блум помнил Сесила с самого начала своей полицейской службы. А иногда приходится прикладывать немалые усилия, чтобы не приписать Эмилю участие в событиях, связанных вовсе не с ним, а с Сесилом. И говорит как Сесил, и руки держит за спиной — вылитый брат. В другие моменты все наоборот: Эмиль напоминает самого себя: вечного студента, полупьяного, робкого. Того Эмиля, который прошлой осенью явился к нему в контору и молол что-то несусветное.

Винге поклонился, встал рядом и сдвинулся чуть вправо — выбрал самое непродуваемое местечко.

— Исак… что нового? У вас все в порядке?

— А вы не слышали? Академия окончила свое существование. Эти идиоты дали Ройтерхольму повод, а Визирь не использовал свой шанс.

— Простите, Исак, я ничего не понял.

— Старик Ферсен, как вы знаете, в прошлом году отдал Богу душу. Седьмое кресло освободилось. На его место выбрали Сильверстольпе. Новый член академии решил подольстить режиму и назвал короля самодержцем. Что тут началось! Его обвинили в оскорблении его величества, а академию заподозрили в революционных взглядах и распустили. Сильверстольпе лишился места при дворе. Секретарская должность Рузенстейна ликвидирована, еле-еле спас шкуру. Теперь он домашний учитель у принца.

— Никогда не думал, что ваше сердце может так обливаться кровью от переживаний за события, которые вас не касаются.

— Не касаются? Это как сказать… Я научился подражать стихам Леопольда так, что он может принимать похвалы в мой адрес на свой счет. Получил в прошлом году два приза академии по двадцать шесть дукатов. Лундбладская премия, тоже в прошедшем году, — пятьдесят риксдалеров, прямо в кошелек. Это все академия, и, скажу я вам, не пустяки для человека, который, как раб, дни напролет торчит в полицейском управлении. А теперь? Еще один собачий год впереди.

Винге похлопал себя по плечам ладонями. Многие годы пьянства оставили следы на его лице — наследство, от которого ему вряд ли удастся избавиться, какой бы трезвый образ жизни он ни вел.

— А что нового в Индебету?

— Шутовство. И зверство. Шутовство и зверство. Режим видит шпионов в каждом прохожем. На днях какого-то итальянского учителя заподозрили в подготовке покушения на герцога. С чего бы? Ну нет, на эту публику резоны не действуют. Ульхольм получил приказ от Экмана: немедленно схватить и выдворить из страны. Дурость, не правда ли? Этого итальянца знает полгорода: добродушный, тихий, мухи не обидит. Но вышло еще глупее. Ульхольм, этот осел, перепутал двери и вломился к соседу, финскому офицеру. Крик, грохот, пинками стащили его в чем мать родила с женщины, руки связали, пинки, удары, шум, плач… Только когда несчастный итальянец сам приоткрыл дверь и спросил, не может ли чем помочь, полицейские сообразили: ошиблись! Пристроили офицера назад на даму — спасибо, дождалась, — вместо него схватили итальянца и на первой же шхуне отправили в Римини. Без суда, без следствия, без доказательств. Кому они нужны, если режим делает все что хочет? Не знаю, получилось ли что у финна с дамой после такой-то встряски. Может, утешится: его решили повысить в ранге. Чтоб не болтал лишнего. Знаете, Винге, добром это не кончится. В народе уже заметно брожение умов.

— Да… — Винге пожал узкими плечами. — Бывает…

Блуму показалось, что собеседник не проявил особого интереса к его рассказу. Он прокашлялся и сменил тему. Раздражение заставило его если не забыть, то задвинуть на второй план то, с чем он пришел.

— Но не всё в миноре, мой друг… — Он начал шарить в кармане пальто и достал два картонных прямоугольника с замысловатыми виньетками. — Нет, нет, далеко не всё… попадаются и мажорные нотки. Я приглашаю вас в театр. Мало того, на премьеру! «Смирившийся отец». Карл Линдегрен имел ошеломительный успех со своей первой пьесой, так что ожидания — сверх всякой меры. Что скажете? Неплохо отвлечься от кровавого гротеска жизни, не так ли? Я вас приглашаю. Билеты в ложу, разумеется, так что никакой толкотни.

Глаза Винге подозрительно сузились.

— Откуда такое внимание? — холодно произнес он. — На вас не похоже, Исак. А я, признаться, не особо интересуюсь театром.