Никлас Натт-о-Даг - 1795

— Пойдемте, Жан Мишель.

Кардель с трудом повернул к нему голову. Глаз почти не видно — настолько отекли веки.

— Держитесь за мое плечо. И так хуже некуда, но если нас здесь застанут…

Кардель будто только что его заметил и встряхнул головой.

— Я никогда никого не убивал… по приказу — да… ядро, порох, прицелиться, учесть параллакс… это да. Ну, драки, тоже да, спуску не давал, платил с процентами… но такое… беззащитный мальчонка. Чем он мог мне ответить… он же ни в чем не виноват! Тре Русур… он же ни в чем не виноват! Он же не виноват, что безумен. Ну, нет. Останусь и дождусь справедливого суда.

Эмиль глянул через плечо. Пока их еще нет… пока еще не поблескивают в первых лучах солнца полицейские бляхи. Только пожарные, да еще крестьяне с ближайших хуторов — может, и им удастся, особенно не рискуя, погреться в лучах славы бесстрашных победителей огня. Скоро и полицейские оторвут похмельные головы от подушек — надо же доложить начальству о причинах такого пожара.

— Справедливого суда? Боюсь, ваше ожидание будет и долгим, и бесплодным. Вы это знаете лучше меня, Кардель. Наша задача — добиться поистине справедливого суда, без кавычек. И сделать все, чтобы такой суд состоялся.

Эмиль посмотрел на труп. Кардель утопил юношу, никаких ран, но мутная вода в корыте неизвестно почему стала розовой.

— Его смерть было нетрудно предвидеть. И другие смерти — тоже на нашей совести. Да, Эрик Тре Русур поджег Хорнсбергет, но кто дал ему спички? Мы и дали. А Тихо Сетон отлил свечу. Вы всего-навсего помогли Эрику. Его смерть была предрешена, и чем раньше, тем лучше. Хотел отомстить Сетону. Он, возможно, даже не догадывался о детях. Но Сетону отомстил — лишил щита, которым тот прикрывался. И если вы чувствуете за собой вину, самое лучшее оправдание — завершить то, чего хотел Эрик. Иначе все жертвы ни к чему. Пустое.

— Никакая борьба не имеет смысла. Мир лучше не станет.

— Но хоть как-то оправдать потери! Отомстить за изувеченную судьбу чистого, влюбленного мальчика!

Эмиль потянул Карделя за руку. С тем же успехом он мог бы попытаться сдвинуть с места двухметровую каменную статую.

Кардель закашлялся и с трудом, хриплым, прерывающимся шепотом выдавил:

— А вам-то какого рожна взбрело мне помогать? У меня был выбор: вы или она. Я выбрал ее. — Он вырвал руку.

— Знаю. И знаю, почему.

— Хотел помочь — и сжег ее детей… И не только ее… сто детишек. Сто…

Эмиль покосился на пожарище. Там, у холма, меньше часа назад он видел девушку.

Никого.

— На вас только часть вины, на другую часть претендую я. Но я не могу повлиять на ваше решение. Уж кто-кто, но никак не я. Но… помните тот день, когда вы вывели меня из тяжелого запоя? Вы дали мне свободу выбора. Помните? Остались сидеть на набережной и ждали, вернусь я или нет. Теперь моя очередь. Но если решите последовать за мной, дайте слово. Даже поклянитесь. Впереди битва, в которой мы обязаны победить.

Наступило молчание. Эмиль Винге, затаив дыхание, ждал ответа. С неба по-прежнему, хотя все реже и реже, слетали серые мучнистые мотыльки пепла.

— Да. Даю слово, — вяло пробормотал Кардель. — Обязаны победить.

— Любой ценой?

— Любой.

— Тогда пошли. — Он потянул Карделя за собой.

На этот раз успешно. Пальт покачнулся и с трудом сделал первый неверный шаг. Эмиль подхватил его под руку. Карделя заметно качало. По другую сторону холма — дорога в Город между мостами.

На вершине Кардель внезапно остановился. Бессильно повисшая рука внезапно окаменела. Преодолевая боль, он с трудом поднял ее и преградил Эмилю дорогу.

— Дорога в ад, — произнес он с трудом. — Думаю, вы и сами понимаете. И вы собираетесь переться туда с инвалидом, который вас уже однажды предал?

— Вам тоже не позавидуешь по части напарника, Жан Мишель. — Смешок Винге был больше похож на стон. — Не забудьте: я постоянно советуюсь с мертвецами и не всегда отличаю поэзию от реальности. Попробуйте предложить другой расклад. То, что было нашим желанием, может стать приговором. Но… куда денешься? Теперь нами движет уже не надежда, а долг.

— И что ж… останемся друзьями, пока мы вместе?

Эмиль покачал головой. Он совершенно не умел врать.

— Нет, Жан Мишель. Друзьями нам не стать никогда. У меня только одна просьба: сначала разберитесь с девушкой. Пока вы это не сделаете, толку от вас не будет. А потом приходите.

— А вы? Вы-то с чем будете разбираться?

— Разбираться? Ну, хорошо… первым делом пойду к Исаку Блуму и сделаю все, чтобы продлить наш мандат. Это будет нелегко, если вспомнить, как мы расстались. И начну понемногу вынюхивать дичь. Будьте готовы к охотничьему сезону, Жан Мишель.

Кардель высвободил руку и двинулся вперед. Каждый шаг сопровождался сдавленным стоном.

Эмиль в последний раз оглянулся на дымящиеся развалины. Не только прекрасная усадьба, не только десятки детских жизней принесены в жертву — он и сам чего-то лишился. Сколько Винге себя помнил, в душе его всегда горело пламя гнева. Беспричинного, как он теперь понимал. Но то, что раньше скорее напоминало огонь свечи, ныне превратилось в полыхающий костер. И чем полнее осознавал он свою беспомощность, тем сильнее этот костер разгорался. Он чувствовал себя плотвичкой в грубой рыбацкой сети, бабочкой под толстым стеклянным колпаком. То, что произошло, — уже произошло, что сделано — то сделано, ничто не вернуть, но цепи ответственности и вины порвать невозможно. Раньше он помогал Карделю по собственной воле, а теперь… теперь это навязчивая идея. Idée fixe . Он обязан сделать все, что от него зависит.

Иначе Город между мостами так и останется его пожизненной клеткой.

Ярость и страх неразлучны, но, наверное, страх все же сильнее. Инстинкт самосохранения заложен в душу раньше и глубже. Напрасно он пытается себя утешить. Никуда не денешься: он лицом к лицу с минотавром. Он решился проникнуть в самое сердце лабиринта, он слышал предсмертные крики детей. Что может быть хуже? Или предстоит что-то еще более жуткое?

Осень перешла в зиму, потом и зима уступила место весне.

Слухи — возможно, и слухи. Или сплетни, но для сплетен чересчур уж нравоучительного свойства. Страшная сказка для взрослых. Якобы поселилось в Городе между мостами чудище, бродит по ночам в переулках, и не дай бог грешнику с ним повстречаться. О внешности свидетели отзываются по-разному. Рост высокий — тут-то, положим, сходятся все. Лицо… даже и лицом назвать нельзя. Не человек — это точно. Какие-то остатки волос есть, но, можно сказать, лысый. Другие знают побольше, сами видели: вместо руки — черный коготь. Повстречался с ним — конец. Никакой надежды. Откуда взялся — тоже неизвестно. Поговаривают странное: дескать, тот самый, никто другой, именно он сжег детский дом в Хорнсбергете. Подпалил, не рассчитал и сам сгорел. Неслыханное преступление, даже в преисподнюю не пустили. Вот и бродит там, где жил когда-то. Искупает грехи. Но обиженным судьбой бояться нечего — на этом сходятся все.