Никлас Натт-о-Даг - 1795

Болин глубоко затянулся, выпустил облако дыма. Запрокинув голову и полузакрыв глаза, проследил, как оно медленно, распадаясь на витиеватые фигуры, поднимается к потолку.

— Посмотри, — показал пальцем на расплывающуюся восьмерку, — символ бесконечности. Странно, не правда ли? Любому ясно, что конечность этого символа — вопрос нескольких секунд. Но между символом и реальностью необозримая пропасть…

Он покачал головой.

— Дело касается Тихо Сетона, не так ли? — произнес он с полузакрытыми глазами.

— А он все еще у тебя?

— Он мой гость. Пока. У него свои апартаменты. А дверь, которая отделяет их от меня, я запираю на засов. Повода для волнений нет.

— Я насчет нового названия братства… что-то мне в нем не по душе.

— Оно же не противоречит твоему пристрастию к греческим трагедиям? [27] «Эвмениды» — название трагедии Эсхила. «Вакханки» — трагедия Эврипида.

— Что-о? Не понял…

— Ну и хорошо. Неважно. Пошутил.

Болин устало закрыл глаза. Туссе воспользовался случаем и оглядел комнату. Вот она. Красивая папка тисненой кожи. В последний раз он видел ее в руках у Болина, когда тот проверял приглашенных на представление в «Несравненном». Вновь прибывающие шептали ему на ухо имя, он кивал и делал пометки в журнале.

— Не понимаю причин, почему ты придаешь такое значение вполне банальной истории. Мы же все равно меняем название братства с определенными интервалами. Если говорить о традициях, это и есть традиция. Так и с маскарадом Сетона. Кому-то из образованных братьев пришло в голову сходство с судьбой Пенфея, попавшего в руки поклонниц Диониса. Оттуда и название. С самим Сетоном оно не связано никак. Так что если ты считаешь, что…

— И все же…

— Вот именно: и все же! Все же скажи мне: что тебе в нем так не по душе?

— Он не из наших.

Туссе подлил хозяину кофе.

— Ты его не понимаешь, — задумчиво произнес Болин, отхлебнув кофе. — Я тебя не виню. Так устроена природа: мы не можем доверять тому, кого не понимаем.

— А ты, Ансельм? Ты его понимаешь?

— Хотел бы так думать. Мне известно его происхождение, известно кое-что о его юности… и, как мне кажется, мотивы его мне понятны. Большинство из нас ищут в жизни наслаждений, но не Тихо. Тихо притягивает смерть. Все, что он говорит, чтобы заслужить наше расположение, — все вычитано во французских книгах. А их авторы имели довольно слабое представление о действительности… Но это долгая история. В чем-то ты прав. Он не один из нас, что да, то да. Но во многих пунктах наши интересы пересекаются. Quod erat demonstrandum [28] Что и требовалось доказать ( лат .). .

Болин допил вторую чашку, посмотрел на оставшуюся на дне гущу. Поморщился и с неожиданной резкостью нагнулся вперед, словно бы собрался сказать нечто секретное. Даже принял выражение, которое, как он посчитал, должно внушать наивысшее доверие.

— Представь себе Тихо как некое экзотическое животное. Пестрая змея без ядовитых зубов. Раскрашенный уж. Или мартышка в шляпе. Забавно, можно понять — хотя и не без усилий. Развлечение своего рода, вряд ли, впрочем, уместное в дорогих покоях. Вот он и старается маскироваться. Не без успеха… Но когда такая диковина растет слишком быстро, любопытство уступает место настороженности. Все понимают: в один прекрасный день суть может проявиться. Не так уж редко подобные создания кусают руку дающего… и тогда выход один: отправить его туда, откуда он прибыл. В джунгли… Всему свое время. Но он не опасен.

Туссе сжал бедра — кофе начал оказывать свое известное, но из-за запрета уже забытое многими мочегонное действие. Подавил стон и подлил Болину кофе в третий раз, проклиная подагру. Наверняка из-за этой загадочной болезни мочевой пузырь старика приобрел такую сверхчеловеческую растяжимость. А может, он вообще никогда не мочится? Поднял кофейник повыше — всем известно, как действует звук льющейся струи.

Наконец-то! Молитвы услышаны.

— Извини, Туссе… сейчас вернусь. Природа требует поделиться.

Болин встал и захромал к выходу. Туссе, еле сдерживаясь, дождался, пока за стариком закроется дверь, бросился к столу и начал лихорадочно листать заветную папку. Дрожащими руками переворачивал листок за листком, пока не нашел то, что нужно. Вдруг пришло в голову — а что, если открыть окно и сбросить весь бювар? Какая глупость… Вырвал нужную страницу и сунул за отворот жилета.

Почудилось или на самом деле? Что-то в воздухе. Что-то знакомое, а определить невозможно. Скорее всего, он сам себя взвинчивает. Если долго ждешь в темноте, начинает чудиться черт-те что. Сон разума рождает чудовищ, говорил Сесил. Город понемногу стихает. Пьяницы, покачиваясь, покидают кабаки. А вот и голубой мундир — торопится обойти побольше забегаловок, собрать непременную дань. Кое-где окна еще светятся. Морозные узоры на стеклах выведены будто по лекалу — никакой наукой не объяснишь. Без участия Создателя точно не обошлось. Трактиры превращаются в ночлежки. Бездомные ложатся на пол и жмутся друг к другу; и здесь наука тоже уступает природе, проявляющей необычную снисходительность: тепла, выделяемого стиснутыми телами, гораздо больше, чем сумма слагаемых.

Внизу в переулке хлопнула дверь. Голоса, потом гулкие шаги. Йиллис Туссе, больше некому. Кардель выждал еще несколько мгновений, выглянул из-за угла, убедился, что это и в самом деле Туссе, и пошел навстречу. Тот еще на ходу полез за жилет и поспешил передать Карделю слегка помятый лист, будто бумажка эта жгла ему пальцы.

— Вот. И. Оставь. Меня. В покое. Даешь. Слово? — прозвучало отрывисто, как стаккато в музыке, — на Туссе внезапно напала икота.

Кардель молча кивнул, и Туссе, ни минуты не медля, свернул к Бирже.

«Ну и чертова ночь, — проворчал он про себя. — Но хоть не икаю уже. Бал, надеюсь, не кончился. Успею выпить, а к утру, глядишь, и забуду всю эту историю».

Кардель поднялся еще немного по крутому переулку. Скоро направо — и почти дома, в Скорняжном. Но внезапно остановился. Время уже позднее. Те немногие фонари, что фонарщики соблаговолили зажечь, уже исчерпали запас масла. Но один на углу Большой Восточной еще горит, и он неосознанно, как мотылек, пошел к нему. Приложил лист к груди и единственной рукой расправил, как мог. Пришлось подождать — глаза не сразу различили заковыристый почерк в свете фонаря. Даже для привычного к чтению человека задача непростая. Фонарь — всего-то цинковое ведро с дыркой на боку, подвешенное на кронштейне с крючком. И дырка маленькая, иначе пламя погаснет при первом же порыве ветра. А так горит, но качается, и приходится все время искать место, куда упадет свет. Кардель и так-то читает медленно, а тут еще эти красивые завитушки — поди догадайся, к какой именно букве они присобачены.