Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

— Солнце мужества? — Мэтью уже догадался, что речь идет о золотой монете. — Что это?

— Это то, что нам дарит дух воды. — Его качания прекратились. — Можешь взглянуть на бледную рыбину, если хочешь. Проверь, знаком ли он тебе, и спроси, какие преступления он совершил.

— А где мне его найти?

— В той стороне. — Наупаупэ указал влево от Мэтью. — В хижине рядом с кучей дров. Не перепутаешь.

— На что он указывает, Мэтью? — спросила Рейчел. — Он куда-то нас посылает?

Она начала подниматься с пола.

— О, нет, нет! — быстро произнес Наупаупэ. — Женщинам не дозволено стоять передо мной в этом месте.

— Рейчел, не вставай, пожалуйста. — Мэтью положил руку ей на плечо. — Очевидно, у вождя так принято. — Затем он повернулся к Наупаупэ. — Можно ей пойти вместе со мной к бледной рыбине?

— Нет. В ту хижину не допускают женщин. Сходи туда и потом возвращайся.

— Сейчас я ненадолго отлучусь, чтобы кое с кем повидаться, — объяснил ей Мэтью. — А ты должна оставаться здесь. Хорошо?

— Куда ты идешь? — Она схватила его за руку.

— У них есть еще один белый пленник, и я хочу его увидеть. Это не займет много времени.

Он пожал руку Рейчел и попытался ободряюще улыбнуться. Рейчел кивнула и неохотно отпустила его ладонь.

— И еще одно, — обратился Мэтью к вождю. — Можно мне какую-нибудь одежду?

— А зачем? Разве тебе холодно в такой жаркий день?

— Не холодно. Просто я не привык, чтобы это болталось на открытом воздухе. — Он указал на свое мужское достоинство.

— А, понимаю! Хорошо, я сделаю тебе подарок.

Наупаупэ сошел с помоста, снял свою крошечную набедренную повязку и протянул ее Мэтью. Последнему пришлось повозиться, надевая повязку, поскольку он мог действовать лишь одной здоровой рукой.

— Я скоро вернусь, — пообещал он Рейчел и вышел из полумрака на яркое солнце.

Хижина с кучей дров по соседству обнаружилась в полусотне шагов от жилища вождя. Стайка галдящих и смеющихся ребятишек наступала на его тень, а парочка самых бойких носилась вокруг, явно насмехаясь над болезненно-медленной походкой Мэтью. Но с приближением к хижине дети поняли, куда он идет, и тотчас испуганно дали стрекача.

Наупаупэ был прав, когда сказал, что Мэтью ни с чем не перепутает это место.

Кровавые мазки на стенах образовывали странные узоры, которые навели бы христианина на мысль о сатанинской природе индейцев. Сонмы мух пировали на засохшей крови и жужжали перед входом, закрытым черной медвежьей шкурой.

Мэтью постоял снаружи, собираясь с духом. Выглядело все это прескверно. Трясущейся рукой он сдвинул в сторону медвежий полог. Навстречу потянуло едким синим дымом. Слабый красноватый свет внутри хижины мог исходить от еще не погасших углей.

— Шоукомб? — позвал Мэтью; никто не ответил. — Шоукомб, ты меня слышишь?

Ничего.

Сквозь дым виднелись только какие-то смутные контуры.

— Шоукомб? — попытался он еще раз и, не услышав ответа, понял, что придется перешагнуть этот жуткий порог.

Набрав в легкие воздуха пополам с дымной горечью, он вошел внутрь. Медвежий полог опустился за его спиной. С минуту он постоял на месте, пока глаза привыкали к темноте. От ужасного, удушающего жара все его тело покрылось потом. Справа от себя он заметил большой глиняный горшок, полный тлеющих углей, которые и были источником дыма и жара.

Что-то пошевелилось — медленное вялое движение — слева от него.

— Шоукомб? — спросил Мэтью, чувствуя сильное жжение в глазах. Он двинулся влево сквозь дымные завихрения.

Наконец, напрягая глаза, он сумел разглядеть некий объект. Более всего это походило на ободранную, кровавую часть говяжьей туши, которую подвесили в коптильне. Объект и впрямь висел на веревках, привязанных к стропилам.

Мэтью подошел ближе, слыша стук собственного сердца.

На первый взгляд, это был просто огромный кусок освежеванного туловища без конечностей. Мэтью замер; перед его лицом извивались щупальца дыма. Дальше он идти не решился, ибо уже все понял.

Возможно, Мэтью издал какой-то звук — стон, вздох или что-то еще. И тогда — медленно, как тянутся пытки в нижних кругах Ада — пришла в движение оскальпированная, покрытая кровавой коростой голова над этим куском мяса. Она склонилась набок, а затем подбородок приподнялся.

Его глаза были на месте, выпирая из глазниц на чудовищно распухшем, сплошь покрытом синяками и черными пятнами крови лице. Век у него не было. Также были отрезаны нос, губы и уши. Измочаленный торс покрывали тысячи мелких порезов, гениталии были выжжены, а рана на их месте затянулась блестящей черной коркой. Таким же сильным пламенем были прижжены обрубки его рук и ног. Вдобавок ко всему эта зверски обработанная топором туша была вдоль и поперек оплетена веревками.

Если и существовали слова, подходящие для описания того первобытного ужаса, который обрушился на Мэтью, то они были ведомы только сквернейшему из всех демонов или святейшему из всех ангелов.

Поднятия подбородка оказалось достаточно для того, чтобы тело слегка качнусь на веревках, которые заскрипели под стропилами, и это напомнило Мэтью крысиные писки в трактире Шоукомба.

Вперед-назад, вперед-назад.

Безгубый рот приоткрылся. Ему не отрезали язык, чтобы он мог молить о пощаде при каждом уколе ножа, при каждом ударе топора, при каждом поцелуе пламени.

Он заговорил сухим дребезжащим шепотом, почти невыносимым для слуха.

— Папаня? — Звучание этого слова было таким же уродливым, как и рот, его произнесший. — Это не я котейку замучил, это Джейми…

Его грудь содрогнулась, и оттуда вырвался душераздирающий всхлип. Выпученные глаза смотрели в пустоту. А потом он захныкал — тихо и жалобно, как перепуганный ребенок.

— Папаня, молю… не дубась меня больше…

И люто изувеченный душегуб зашелся в рыданиях.

Мэтью отвернулся (глаза саднило от дыма и от этого зрелища) и поспешил выйти наружу, пока его рассудок не раскололся на части, как блюдо Лукреции Воган.

И вновь он был ослеплен и дезориентирован ярким светом. Пошатываясь, он вдруг обнаружил себя в окружении голых детишек, которые прыгали, лопотали и радостно улыбались, невзирая на то, что все эти пляски происходили совсем рядом с пыточной хижиной. Прибавив шагу, дабы скорее удалиться от этого места, Мэтью чуть не упал, а его неловкие движения и взмахи одной рукой в попытке сохранить равновесие вызвали у детей взрыв смеха — возможно, им показалось, что он пляшет с ними за компанию. Обливаясь холодным потом, он ощутил рвотные позывы, согнулся пополам и изверг на землю содержимое желудка, отчего ребятня вновь рассмеялась и заскакала вокруг с удвоенной энергией.

Он побрел дальше, а компания юных весельчаков меж тем пополнилась темно-рыжим одноухим псом. Мутная пелена перед глазами мешала выбрать верное направление среди одинаковых с виду хижин. Это шествие вызвало интерес и у взрослых туземцев, перебиравших зерно или вязавших корзины. Они отложили свои занятия и примкнули к его ликующей свите, словно он был каким-то властителем или знатным вельможей, чья слава блистала вровень с блеском солнца. Галдеж и хохот нарастали одновременно с ростом числа его последователей, что лишь усугубляло ужас Мэтью. Собаки гавкали у него за спиной, дети сновали под ногами. Вдобавок его буквально убивала боль в ребрах — но что такое боль, если подумать? В своем полуобморочном состоянии он вдруг понял, что никогда не испытывал настоящей боли, хотя бы отдаленно сравнимой с тем, что довелось претерпеть Шоукомбу. За мельтешением улыбающихся коричневых лиц он разглядел солнечные блики, а затем и водную поверхность. Он упал на колени и погрузил лицо в воду, не обращая внимания на жестокую ломоту в костях.