Марек Краевский - Крепость Бреслау

Папироса освободила его разум. Молекулы никотина ускоряли движения нейронов. Внезапно захватил скользкую мысль, которая раньше избегала клещей его рассмотрения. Не понимаю, сказал он сам себе, почему Гнерлих признался и почему только сейчас. Почему задержался с этим до тех пор, пока не найду предполагаемого убийцу — Гейде? Неужели Гнерлих был утонченный садист, который мучает людей тогда, когда им кажется, что закончилась их мука, когда закрыли в своей жизни какую-то важную карту, когда были на волосок от какой-то перемены к лучшему?

Такие действия эсэсовца не были бы ничем странным, сам использовал этот метод в отношении подозреваемых. Выпуская подозреваемого из-под ареста, я последовал за ним и через несколько дней свободы, когда подозреваемый уже изведал алкоголя, нормальной пищи и женского тела, я прыгал на него, как ястреб, и запирал в темнице в компании насекомых и пауков, от которых он не мог даже защитить себя.

Мок вспомнил вдруг одного из таких подозреваемых, который не выдержал душевных пыток и умер от сердечного приступа в этой темнице. Он закрыл глаза и снова увидел его покрытое вшами тело на полу, на котором скакали полчища блох. Голова разболелась у него так сильно, что он прижал руки к вискам и застыл неподвижно, скорчившись на дне туннеля. Прошло несколько минут, прежде чем развеялся образ труп в темнице, насекомых и пауков.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он сам себя, а его громкий голос отражался от стен. — Ты убил одного гада, убей второго, потом вернись домой, забери Карен и покинь город, пока это возможно! Вот и все! Ты не уверены, что Гнерлих убил Берту Флогнер? Ну и что с того? Убей его!

Графиня перестанет страдать, а ты уедешь отсюда с чувством хорошо выполненного долга! Ты закончишь свое чертово, последнее в жизни дело. А потом уже только Копенгагена, филармония, иней на деревьях и возвращение к юношеским научным увлечениям! На твоем пути стоит одна каналья, убийство которой является благодеянием, оказанным человечеству. Это так, как убийство маньяка Роберта. Вот и все, — взревел он в ярости. — Ты понимаешь, блядь? Вот и все!

Он сел на мотоцикл, завел мотор и тронулся резко, разбрызгивая мокрую грязь из-под колес.

Эхо в туннеле повторять упрямо и успокаивающе: «Вот и все!» Улицы стали простые и упорядоченные, а голова перестала его мучить.

Во время осады крепости Бреслау Корнелиус Вирт заинтересовался произведениями искусства, массово распродаваемыми богачами — как довоенными, так и теми, которые украли еврейское имущество. Люди, избавляясь от памятных вещей своих и чужих, приобретали таким образом средства, чтобы покинуть город.

Когда 16 февраля Бреслау попало в кольцо осады, аристократы и богачи перестали распродавать ценные предметы и смирились с мыслью, что погибнут вместе с ними под кирпичными развалинами силезской метрополии. К тому времени Вирт собрал замечательную коллекцию. На стенах его гостиной висели портреты силезских мастеров в стиле барокко и гравюры восемнадцатого столетия, изображающая мифологические сцены.

Изображения успокаивали нервы Вирта и позволяли ему забыть об пронзительном, остром звуке, который произвел его мозг, узнав о закрытии клещей осады вокруг города. Скрежещущий звук долго висел под сводом черепа.

Тогда Вирт, привыкший к морским пространствам и внутренним болотам, которые были всегда его природной средой, услышал — так хорошо ему знакомый! — громкий треск штанги в двери камеры, тогда Вирта, который десятилетиями контролировал торговлю на морских и внутренних водных путях, услышал скрежет задвижки глазка и хриплое дыхание из прожженных легких охранника, заглядывающего через тюремные окошко. Город Бреслау оказался в камере, а вместе с ним — он сам.

Только портреты круглолицых крестьян и гордых аристократов, которые создали трудолюбивые ремесленники из мастерской Виллмана, и представление вооруженных конфликтов людей, богов и кентавров переносили на некоторое время мысли Вирта в страну иллюзии и фантазматов.

Теперь, во время послеообеденной дремы, также улетали бы они в небо и парили на облаках в стиле барокко, украшенных еврейской тетраграммой, если бы не один человек — Эберхард Мок.

Это он снял их с эфирных районов и опустил обратно в грязь, руины и запах гари.

— Прошли те времена, господин Мок, — пробормотал Вирт, мрачно глядя на свой ухоженный сад, — когда я был на каждый ваш зов.

По правде говоря это, он почувствовал глубокое внутреннее удовлетворение. Наконец он перестал испытывать страх перед могущественным когда-то полицейским. Наконец от него не зависел. Вчерашняя акция была последней благосклонностью, которую ему оказал.

Когда уже оставили эсэсовца на произвол солдат с красной звездой на шапке, Вирт понял, что это развалина человека с лицом, обожженным горящей толью, с руками, усеянными печеночными пятнами, является только жалким просителем, которого он сам может, собственно, принять в прихожей, а оттуда выкинуть на улицу.

Уже сейчас перестал быть смиренным и послушным слугой, потому что впервые в жизни осмелился сказать своему некогда могущественного покровителю не «господин комиссар», не «господин советник», не «господин капитан», а просто «господин Мок» — он использовал ту же форму, какую он использовал в отношении своего портного и в отношении пекаря на углу, к которым он обращался «господин Фризель» и «господин Йонсдорф».

Смотрел с немного презрительной усмешкой на Мока, который ходил от гравюры к гравюре и что-то говорил.

Вирт сосредоточился и услышал:

— … написано? — Мок указал пальцем на одну из гравюр.

Представляла она задумавшегося человека, сидящего на берегу бушующего моря.

— Это по латыни. Переведу вам. Это значит: «Приятно сидеть на берегу неспокойного моря и наблюдать бурю». Ты тоже, Вирт, наблюдаешь за мной.

Слова Мока погибли в глухой досаде, которая, как вата, облепила уши Вирта. Уже было довольно умничанья, которое его всегда унижало, этих латинских сентенций, которые всегда были глупо очевидны, этих тонких аллюзий, которых не понимал. С него довольно аристократов, продающих ему семейные реликвии с минами, полными достоинства и презрения. С него довольно также Мока, который был таким бандитом, как и он сам, но делал вид, что является кем-то лучшим. Вчера я помог тебе, думал он, я не знаю почему. Я не знаю, что меня побудило. Но сегодня меня ничто не побуждает, сегодня я выкину тебя из моего дома.

— … уважения. — Мок подошел к шкафу и без спроса налил два бокала коньяка. — Каждый нуждается в уважении. Я знаю, что ты никогда не чувствовал себя уважаемым мной.