Марек Краевский - Крепость Бреслау

Убьет Гнерлиха когда-нибудь в другом месте, после войны, и бросит затем его голову как трофей под ноги святой женщины — графини Гертруды фон Могмиц.

Брендел, услышав треск досок на кровати, забеспокоился и вошел в изолятор. Мок сразу же приложил руки к глазам. Последние капли слез втирал твердыми пальцами в тонкую оболочку ожогов, покрывающую его лицо. Наверное, заметил, что я плачу, подумал он. Когда оторву руки от лица, он увидит следы слез.

Когда Мок был студентом, охватывало его часто непостижимое веселье. Достаточно было, что объединял в мыслях какие-то два события — далекие и не имеющие между собой ничего общего — и тут же взрывался смехом, который должен был подавить, давясь и пряча голову под скамейку. Полбеды, если пустой смех заставал его на лекции спокойного профессора археологии Ричарда Фёрстера. К сожалению, раз скорчившегося от смеха студента Эберхарда Мока коснулся строгий взгляд профессора Эдуарда Нордена. Студент понимал, что если немедленно не успокоится, нарвется на страшные последствия гнева профессора. Глупый весельчак начал так размышлять о вещах печальных и конечных — представил себе смерть своих родителей и лицо врача половых заболеваний, информирующего его о заражении сифилисом. Веселость прошла, профессор Норден вернулся к Платоновым анапестам и вакхам, а студент Мок узнал еще одну возможность защиты в трудных ситуациях.

Так и теперь, когда его слабость могла стать обнаружена Брендлом, насильно изменил тон своих мыслей — с чувствительного и меланхоличного на гневный и зловещий. Вызвал в себе злость на Карен. Карен такая милая и чрезмерно патетическая, думал он, ее высказывания — глупые и полные трюизмов — как восторги пенсионерки. Не хватает еще, чтобы подпрыгивала в заученной экзальтации и предпочла со своим скандинавском акцентом: «О, Эби, как мир прекрасен!» или «Браво, браво, как это прекрасно сказано!» Он оторвал руки от лица и посмотрел на встревоженного Брендла. Он встал и вышел с ним из санитарного барака.

Небо дрожало от взрыва. С Грабшенерштрассе тянулась волна черного дыма. Мок не видел, однако, всего этого всего. Не видел ни дыма, ни колючей проволоки лагеря, ни будки охранника, ни озабоченного профессора, который помогал ему сесть в боковую коляску. Перед глазами у него был презрительно изогнутые губы своей жены; вот Карен разговаривает с подругой; описывает ей своего зятя Франца; говорит о нем «этот машинист» и фыркает, распыляя вокруг частицы слюны, такой же, как та, которую вылетала из уст аристократии германского мира — ее предков, гордых викингов.

Что ж иное, чем презрение, могла чувствовать эта нордическая принцесса в отношении простого жителя Альштадта, запрещенного района Бреслау? Она ненавидела его и гордилась им, думал Мок, эта экзальтированная идиотка, выпускница философии, не имеющая понятия о решительных выборах честного разума, о сердце на ладони, о простом отчаянии, о ярких, атавистичных принципах.

Брендел обернул капитана, сидящего на коляске мотоцикла каким-то плащом, пахнущим нафталином, и уселся за водителя. Мотоцикл тронулся. Они проехали под железнодорожным виадуком на Маркишештрассе и оказались на Фридрих-Вильгельм-штрассе. Большую часть улицы занимали сломанные столы, шкафы без дверей и железные кровати. Брендел лавировал между кучами выброшенной мебели и трупами лошадей, лежащих на краю улицы. Какая-то Brennkommando поливала бензином и спиртом дом на углу.

Мок всего этого не видел и не чувствовал. До его ноздрей долетал теперь запах « Paradiso » — любимых духов Карен. Возвращаются из филармонии. Летний вечер 1937 года. В моторе адлера не хватило масла. Мы едем на такси! Люди ждут на стоянке. Уже наша очередь. Такси подъезжает. Подбегают три юнца. Отталкивают Мока. Вскакивают без очереди. Один из них улыбается Карен. Такси уезжает, а Мок, раздувшийся от ярости, ищет напрасно пистолет.

Она улыбнулась тогда этому ублюдку в мундире кадета, думал теперь Мок, не обращая внимания на острую вонь, доносящуюся из ведра, которое несли два санитара.

— Страшно воняет это средство от ожогов фосфором, — заорал Брендел, перекрывая грохот падающих стен. — Одна вода с молотой известью так не воняет.

Грохот был такой силы, что оторвал на некоторое время мысли капитана от жены, к которой пытался сам себе внушить отвращение. Он посмотрел на профессора Брендла. Тот усмехнулся в облаке пыли.

— Ницше говорил в «Так говорит Заратустра»: «Будьте тверды!»

— Что, простите? — Мок посчитал, что ослышался.

— Я сказал только, что эти дома были покрыты желтой краской. — Мок на самом деле ослышался. — А теперь все они черные.

Мок умолк и задумался, в каком состоянии будет его жена Карен, когда ее скоро увидит: будет плакать или улыбнется насмешливо? А может быть, улыбнется дружески и хулигански — как этому прекрасному молодчику в мундире кадета, который оттолкнул в очереди на такси ее побагровевшего от злости, дородного мужа?

— Ницше сказал: «Идешь к женщинам? Не забудь кнут!»

Мок на этот раз не взглянул на профессора и не просил повторить. Наверняка оказалось бы, что опять ослышался.

Доехали до Кенигсплац. Брендел остановился, чтобы пропустить колонну пожилых мужчин, которые несли в руках заржавевшие винтовки. Они шли нога в ногу, а над ними возвышались две статуи Геракла, борющегося с немейским львом. Брендел занырнул в клубок маленьких улочек Альштадт и через десять минут парковался под домом на Цвингерплац.

Мок вышел из коляски и накинул плащ на плечи. Его мысли были так заняты особой Карен, что даже не поблагодарил профессора Брендла за внимание, ба! — за спасение жизни. Когда профессор хотел его взять под руку и проводить до ворот, отпустил его движением руки, как навязчивого разносчика.

Он поднимался медленно по лестнице. Двери квартиры были открыты.

Стояла в них Гертруда графиня фон Могмиц. Мок упал перед ней на колени. Обняла руками его голову. Он почувствовал, что она дрожит. Невозможно, чтобы графиня имела настолько жирное, трясущееся тело, подумал Мок и услышал голос Карен:

— Я думала, что ты мертв, дорогой, — прошептала сквозь слезы.

Мок встал с колен. Его глаза были черные и неподвижные — как у обезьяны.

— Обещал тебе, что мы уедем отсюда, правда? — сказал он мягким тоном.

— О да, это правда! — воскликнула Карен решительно, а потом поняла.

Через скользящие по щекам слезы она смотрела в неподвижные глаза мужа. Она знала, что сейчас услышит, знала, что означает этот легкий тон: он предвещает ей будущность под руинами этого города. Интуиция ее никогда не подводила. Сейчас тоже.