Виктор Татаринов - Под ризой епископа

Скоро они снова сбились с дороги. Архип снова попытался помочь лошади, налегая всем телом на оглоблю, но повозка даже не стронулась. Лошадь, выбившись из сил, брюхом легла на снег, вытянув морду, фыркала, виновато смотрела на хозяина. Ветер выжимал из ее глаз крупные слёзы, тут же вместе со снегом примерзавшие к мохнатой морде. Страх охватил Архипа. Он, стараясь расшевелить кобылу, одной рукой размахивал над нею кнутом, но не бил, а другой нежно овчинной рукавицей похлопывал ее по заиндевевшему крупу.

Архип любил всякую животину, а по конской части был прозван профессором. Он безошибочно определял породы лошадей, их болезни, угадывал, чем их лечить. Когда пришла пора идти Архипу на германскую войну, отец, зная любовь сына к лошадям, отдал ему единственного в хозяйстве гнедого жеребца, главное состояние всего их семейства, и стершуюся подкову — на счастье.

— Поезжай, Архипушка, воюй по-русски, чтоб фамилии моей не посрамить! — наказывал он,

В первом же бою коня под Архипом убило, а чтобы приобрести нового, так и не хватило силенок ни пока служил, ни после. Пришлось ему из кавалерии уйти в пехоту. Пять лет таскался он по кровавым дорогам германской и гражданской войн, а когда вернулся, не застал в живых ни матери, ни отца. Ждала его только верная жена Пелагеюшка, которая проглядела все окна, мужа-надежу выглядывая, проплакала все глаза, солдата дожидаючи. Другие из оставшихся в живых односельчане давно уже вернулись с войны, а ее-то Архипушка все не шел и не шел. Однако Пелагея и мысли не допускала, что ждать — лишь сердце тешить напрасно, ждала и ждала. Дождалась таки, явился ее муж разъединственный. Ох и поплакала она с радости. Потом рассказала, что отец его, умирая, строго-настрого наказывал, чтобы сын Архип, коли вернется, коли выпадет ему это на долю, непременно жил в родном селе.

— Пусть хоть один из рода Кузьминых выйдет в люди при советской власти, как знаток по лошадиному делу. Пусть хоть он не отрывается от родимой земли. Архип, вернувшись с войны, по старому обычаю врезал в порог покосившейся избенки подкову на счастье, ту самую, которую отец дал ему перед отправкой на войну. Перебивался с гроша на копейку, но родного села не покинул.

Пегашка виновато отворачивала морду от хозяина, напрягая оставшиеся силенки, протащила кошовку еще несколько шагов и снова остановилась, навалившись боком на оглоблю. И тут не выдержали — лопнули завертки, кошовка [4] Кошовка — одноместные небольшие сани на одного человека с небольшим грузом. В кошовку запрягалась одна лошадь. — прим. Гриня отделилась от сбруи.

— Эх-ма! — с досадой протянул Архип, теребя бородку. — Видать, не судьба нам выбраться, парень. Застряли, ни взад, ни вперед.

Васе было уже все безразлично. Он сидел не шевелясь, словно неживой. Продрогший до костей, то впадал в забытье, ничего не видя широко открытыми глазами, то ощущал над собой огромное яркое солнце, которое пронизывало всю снежную толщу и высвечивало в его сознании пестрые картинки недавнего прошлого. Вот он с отцом идет в лес за грибами. Их собака Динка отыскала какого-то зверька и гоняется за ним, неистово облаивая, он отчетливо слышит ее охрипший лай. Потом все ненадолго стихло, даже ветер будто угомонился. Вот снова залаяла Динка, но на этот раз совсем по-иному, необычно. Призывая хозяина на помощь, она сидит перед колючим клубком и боязливо держит над ним лапу, не решаясь прикоснуться. Ежа они с отцом принесли домой, Вася кормил его молоком. Ежик всем на удивление сразу же подружился с кошкой, спал с ней в одном углу, на старой Васиной фуфайке… Весна… Отец с Васей сдирают кору с березы, делают бураки [5] Бурак — здесь — туес, сосуд из бересты цилиндрической формы. — прим. Гриня , потом собирают в них березовый сок. Отец учит Васю плести лапти. Из семи‒девяти липовых лык в ловких отцовских руках, как в сказке, получается аккуратная обувь, отливающая солнечной желтизной и пахнущая лесом, Просто чудо, как интересно! Часами сидят они с отцом вдвоем, и никто им не мешает. Вот он надел купленную отцом косоворотку, прилаживает к лаптям деревянные колодки, а мать достала из сундука новые онучи. Васиной радости нет конца, он одет с иголочки. В ненастную осень идет в школу, как на высоких каблуках, и, боясь замарать обновку, в грязь ступает осторожно, стараясь не разбрызгивать.

Живут они в большом селе. Отец уже не работает в школе, он организует коммуну. В больших котлах на берегу реки коммунары варят обед, а мальчишки подбрасывают хворост в костер, таская его наперегонки из леса. С поля доносится песня. Весело, дружно живут люди, объединившиеся в одну семью. Вася хорошо запомнил, как они приехали в Костряки. Ни отец, ни мать не знали удмуртского языка, а ученики в первое время смотрели на Федора Романовича не столько как на учителя, сколько как на волшебника, чудодея, произносящего непонятные слова. Вася сразу сошелся с мальчишками и быстро стал понимать их мягкий, напевный говор, а потом с гордостью ходил в школу, помогая отцу в разговорах с учениками.

Первые уроки. Учитель мелом на доске выводит аккуратные буквы, произносит их, но не громко, отчетливо, ученики хором тянут за ним: «а-а-а», «б-э-э», рисуют грифелем каракули на маленьких черных гладких дощечках. У кого нет досок, пишут на газетах, на страницах старых книг. Случалось, у кого-нибудь в классе появлялась настоящая тетрадь, на обложке которой был пропечатан портрет Пушкина или Некрасова. На обладателя такой редкости все посматривали с завистью как на немыслимого счастливчика.

Вдруг солнце запылало еще ярче, и все картинки исчезли. Мальчик встрепенулся. Саднели щеки, нос, одеревенели губы, по щекам потекли жгучие струйки. То были не ожоги солнца, а уколы снежных иголок, пронизывающих его насквозь. Из разрывов туч светила луна. Метель на мгновение затаилась, словно осматривая свою неустанную работу. Белое обжигающее холодом покрывало окутывало Васю, кошовку, недвижимую Пегашку. Мертвенный лунный свет тысячами бисеринок рассыпался по снежным сугробам. Но Вася ничего этого не замечал. Ему сделалось тепло, словно от какой-то невидимой печки с головы до ног обдавал жар, даже слышно было, как гудит ветер в трубе той печки. И виделось, он, — красноармеец, вернулся с фронта в краснозвездном шлеме. На груди горит орден и алый бант, точно такой же, какой был у отца в день первого сева на колхозном поле. Снова ярко светит то же солнце, огромное и горячее, откуда-то доносятся звуки военной трубы. Вася важно шагает по улице Костряков и щедро раздаривает мальчишкам красные банты. Ах, как славно чувствует себя Вася, а главное, ему тепло, даже жарко!

В снежной кутерьме Архип долго пытался наладить завертки, но руки не слушались, словно чужие. Он давно снял из-под шубы свой дырявый пиджак, выгреб из-под снега Васины ноги и завернул их. Сам же, ссугорбившись, топчется возле повозки, чтобы окончательно не окоченеть. Тупо уставившись на кошовку, вспомнил, как на себе прикатил ее, уже старенькую, на колхозный двор: хозяйство его так и осталось безлошадным. Сколько дорог изъездили на этой кошовке его дед и отец, а также он сам, а теперь пришло — хоть брось. И как это он не удосужился проверить ее там, на конном дворе? Сильный порыв ветра вывел Архипа из оцепенения. Он решил, что не все еще потеряно, надо найти какую ни то деревню, позвать на помощь. Увязая в снегу, он ринулся от повозки и растворился в беспросветной мгле. Ему казалось, что он идет вперед уверенно и споро, а на самом деле он брел, еле передвигая ноги, все медленнее и медленнее, невеликие силы иссякали с каждым шагом. Наконец он совсем занемог, тоскливо оглянулся назад — повозки не виднелось. В глазах рябило, голова кружилась, словно от угара. Страх охватил его от мысли, что в деревню ему не дойти, не найти теперь и Васю с кошовкой. Тело забила мелкая дрожь.