Никлас Натт-о-Даг - 1794

Когда я пришел в себя, обнаружил, что нахожусь уже не в трюме, а на палубе «Согласия», а Юхан Аксель лежит передо мной в разорванной рубахе, из носа ручьями течет кровь. Меня это потрясло до глубины души, но, клянусь я совершенно не помнил, что произошло и как мы оказались на палубе. Начал бить озноб, я задохнулся так, что закололо в груди и во рту появился металлический вкус Сжатые в кулаки руки бессильно упали. Юхан Аксель, очевидно, сообразил, что припадок ярости закончился, и опустил поднятые в попытке защититься руки. Страх в его взгляде сменился удивлением и тревогой. Я начал бормотать что-то невнятное, но тут появился капитан Дамп — ему, очевидно, доложили о драке.

— Будешь валяться в грузовом отсеке! — прорычал он, схватил меня за мокрый ворот, но, увидев, что я не оказываю никакого сопротивления, смягчился и добавил: — Если такое повторится еще хоть раз!..

Юхан Аксель поднялся на ноги, вытер кровь рукавом рубахи и, положив мне руку на плечо, повел в трюм.

— Прости меня, Эрик, — сказал он так, что я понял: ему очень стыдно. — Я бы ни за что… но ведь твой отец заплатил за мое путешествие и велел следить, чтобы ты не делал глупостей. Думаешь, он не догадывается, что ты попытаешься писать своей возлюбленной? Мало того — я-то дурак, вообразил, что шпионю за тобой для твоей же пользы. Все-таки ты еще не совсем взрослый, а мы забрались в такую даль… Я понял, Эрик. Больше этого не повторится. Даю слово. А мои отчеты твоему отцу, если хочешь, будем писать вместе. Давай дружить… обещаю быть тебе таким верным оруженосцем, каким не мог похвалиться ни один рыцарь.

Он улыбнулся этому напоминанию о наших детских играх в крестовые походы и протянул мне руку. Я принял рукопожатие со смешанным чувством стыда и благодарности.

В конце февраля на горизонте появился Антигуа, а еще через несколько дней наш пакетбот, борясь с лобовым ветром, который моряки называют «мордотыком», подошел к входу в гавань и встал на рейд: при таком ветре заход в гавань невозможен.

Попробую описать Бартелеми таким, каким он предстал перед моими глазами.

Мы бросили якорь и двое суток стояли на рейде в ожидании ветра, который позволил бы безопасно войти в гавань. Я представлял Бартелеми, как цветущий зеленый рай в безбрежном голубом океане. Волшебные яркие птицы, невиданные деревья, плантации табака и сахарного тростника. А увидел рыжие охристые утесы, будто океан показывает нам огромный кулак. Вся растительность представлена зацепившимися за скалы чахлыми кустами. Мне почему-то вспомнились слова д’Аркура из трагедии де Беллуа [8] Де Беллуа, Пьер-Лоран — французский актер и драматург XVIII века. : «Чем больше я вижу чужие края, тем сильнее тоскую по своему». Оставалось надеяться, что такая хмурая и неприветливая картина открывается путешественнику только со стороны гавани. А стоит взобраться на эту корявую скалу — и уж там-то откроются райские кущи. На такую мысль наводило и множество скопившихся на рейде кораблей — как ни скудна на вид эта земля, первое впечатление обманчиво: поклонников хватает.

После долгого ожидания настала и наша очередь. Одномачтовый куттер [9] Одномачтовое парусное судно с гафельным вооружением. Использовалось для лоцманской службы и береговой охраны. с лоцманом провел нас между прибрежными рифами в гавань, устроенную в естественном заливе, вход в который, как Сцилла и Харибда, охраняли две скалы. Вода в лагуне на удивление прозрачна. Кажется, до мелких гребешков песка на дне можно дотянуться рукой. Но это ощущение обманчиво — глубина достаточная, и все суда свободно входят в гавань, за исключением, может быть, тех, у которых осадка превышает допустимые двенадцать футов. Медленно следуя за куттером, мы миновали множество кораблей, на которых красовались флаги чуть не всех известных мне стран. Некоторые флаги я видел впервые.

В глубине залива — город Густавия, названный в честь основателя колонии, его величества короля Густава III. Его же имя носит и возвышающийся над городом форт на холме. Внушительные орудия форта направлены на узкий вход в гавань — на случай пиратских набегов. У пушек есть и другое назначение — каждое утро одна из них будит город орудийным залпом.

В нашу честь на флагштоке на причале подняли шведский вымпел, капитан приказал сделать то же самое. Затем капитан приказал бросить якорь, и наше «Согласие» остановилось точно на указанном лоцманом месте. Примерно через час Юхан Аксель и я спустились в присланную за нами шлюпку и еще через четверть часа ступили на берег — впервые за много месяцев.

Городу нет еще и десяти лет, но не было никаких сомнений: во-первых, он шведский, а во-вторых — один из самых крупных в королевстве. Мы довольно долго стояли на причале и наблюдали. Если раньше я не совсем точно осознавал значение выражения «жизнь кипит», то теперь понял, как оно выглядит, это кипение. По шатким мосткам на берег выкатывали бесконечной чередой какие-то бочки, сновали, как муравьи, баркасы с фруктами и рыбой — ни я, ни Юхан Аксель никогда не видели ни таких фруктов, ни такой рыбы. На сложенных из камней массивных и по виду очень надежных фундаментах стояли большие деревянные дома. Некоторые из их обитателей предпринимали тщеславные попытки развести сад, но, судя по результатам, неравная борьба с тропическим солнцем и недостатком воды обречена в этом месте на провал.

А мы обливались потом — надели наше лучшее платье, хотели произвести впечатление. И, конечно, изнемогали от жары.

Здесь, оказывается, почти все чернокожие — я таких видел только на картинках. Все они полуголые, а женщины если и были завернуты в какие-то цветные тряпки, то на грани, а может, и за гранью приличия. Белых тоже было немало, но те носили длинные белые брюки, легкие рубахи и шляпы — рассчитывали, наверное, что шляпа защитит от солнца по крайней мере лицо.

Мы очень быстро поняли, насколько одежда выдает в нас чужаков, и поспешили ретироваться. Шли по пыльным улицам и спрашивали, как пройти к дому губернатора. Все, кого мы останавливали, говорили по-французски, но с таким странным выговором, что мы понимали с большим трудом, а то и вовсе не понимали — холя и Юхан Аксель, и я были уверены, что владеем французским вполне прилично.

Чем дальше мы удалялись от Каренаген — так называется гавань, — тем скромнее и меньше становились дома, а вскоре мы оказались в районе, застроенном кое-как сколоченными из бросового горбыля хижинами с земляным полом. Убогие жилища, впрочем, нисколько не мешали их владельцам вести оживленную торговлю. Странное место — здесь не было даже намека на систематическую застройку. Сплошной лабиринт без какой-либо возможности сориентироваться. И самое главное — скрытая злоба, которую я почувствовал еще в гавани, здесь была уже не скрытой, а явной. Пьяные парни специально шли нам навстречу, и если мы не успевали посторониться, осыпали отборной руганью — чаще всего французской, но иногда и английской. Под пальмовыми навесами сидели сильно потрепанные женщины и выкрикивали сумму, которую нам предстояло бы заплатить за их услуги. Услышав отказ, они ругались и подвергали сомнению наши мужские достоинства. Мужчины предлагали ром, и наше нежелание купить его повергало их в ярость — ругались так, что уши вяли. Нам пришлось чуть не бежать, но за нами все время следовала стайка детей. Им почему-то казались очень смешными наши наряды: короткие брюки до колен, шелковые чулки и камзолы с золотым шитьем.