Никлас Натт-о-Даг - 1794

— У Блума тоже другое мнение, — прервал его Кардель.

Винге неохотно и, как показалось Карделю, стыдливо кивнул.

— Я понял. Насчет его мнения никаких сомнений у меня не осталось

— И что теперь? Теперь-то вы готовы сложить оружие? Впрочем, что вам еще остается…

— У меня только что была Хедвиг. Ушла несколько минут назад. Обещала подумать еще раз. А вы не столкнулись с ней на лестнице? Если не на лестнице, то в переулке-то точно столкнулись. А вы, Кардель? Вы не переменили точку зрения?

Кардель потянулся и тяжело сел на откидную скамью.

— Перестаньте, Эмиль. Вылезайте же в конце концов из своего угла. Как я могу знать, столкнулся я с вашей се-строй или нет, если я в глаза ее не видел? Может, расскажете хоть что-то про нее?

— Она самая старшая из нас… хотя, глядя на нее, этого не скажешь. И по части быстроты ума, думаю, даст сто очков и мне, и даже покойному Сесилу. У нас было… как бы вам сказать… некоторое расхождение во взглядах, но теперь все позади. Примирение достигнуто.

— Где она живет? Здесь, в городе? Или где-то еще?

— Семейный адвокат знал, что я поехал в Стокгольм распорядиться наследством Сесила. Думаю, он ей и рассказал. Мы встретились на могиле брата… она, оказывается, приходила туда несколько дней подряд в надежде меня найти.

Кардель огляделся.

— Скажите, Эмиль… бумаги вашего брата, где они? Они у вас? Вы их просматривали?

Винге грустно покачал головой.

— Нет… всерьез — нет, не просматривал. Мне надо было только найти залоговую квитанцию, а она лежала на самом верху. И другая залоговая тоже быстро нашлась.

— А могу я их посмотреть, эти бумаги?

— Зачем? Что вы хотите найти?

Кардель неуверенно пожал плечами.

— Не знаю… у меня есть одна догадка… может, найду что-то либо в подтверждение… Или, наоборот, не найду. Вреда же не будет? Позвольте… и тогда я оставлю вас и вашу сестру в покое. На глаза не покажусь.

— Ради бога.

Эмиль кивнул на полку. Там лежала кипа бумаг, завернутая в коричневую бумагу и перевязанная шнурком.

Кардель снял папку.

— Вы не поможете развязать узел? Двойной морской, знаете ли… истинное проклятие для одноруких.

Кардель уселся за стол и начал сортировать бумаги. Возился довольно долго — нужная бумага лежала, как и полагается, в самом низу.

Письмо. В самом верху дата и место отправления.

Кардель развернул его, поднес к свету и долго читал, разбирая замысловатый почерк. Закончив чтение, отложил в сторону, покопался в бумагах и выудил еще одно. Потер уставшие с непривычки глаза.

— О Эмиль…

Винге настолько погрузился в свои мысли, что вздрогнул.

— Что, Жан Мишель? Что вы нашли?

— Все в один голос говорят: что-то с вами не так. Все, кто с вами встречался. А я-то… выходит, я один слепой.

— О чем вы?

Кардель подвинул ему сначала одно письмо, потом другое.

— Вот ее прощальное письмо к Сесилу. А это письмо уездного пастора. Он сообщает о похоронах и выражает свои соболезнования. Мало того — она написала прощальное письмо. Она покончила с собой, Эмиль. Она спрятала вас в дом для умалишенных, чтобы слухи о сумасшествии в роду не достигли ушей ее жениха. Ее это мучило страшно, а когда она начала замечать и у себя те же признаки, отравилась, пока помутнение разума не помешало донести склянку с ядом до рта.

Эмиль встрепенулся.

— Ж-жан Мишель… — заикаясь, произнес он. — Что вы такое говорите… Она же только что была тут… десять минут назад! Сейчас вернется! Сама сказала — пройдусь минут десять, приведу в порядок мысли и вернусь.

— Пастор пишет… вот что он пишет: она насыпала в вино столько лютикового яда, что кожа была совершенно серой и в трещинах. Вы говорите, что встречались на Корабельной набережной — посоветоваться, подумать вместе? Исак Блум видел вас там не раз… и не только Блум. Вы были в одиночестве, шли и разговаривали сами с собой. Очнитесь, Эмиль! Вы ее нафантазировали, вашу сестру…

— Вы сошли с ума!

— Нет… не я.

Эмиль Винге подошел к столу и принялся лихорадочно перечитывать письмо. Он читал и читал, даже посмотрел на просвет. Отложил бумагу, и лицо его исказилось такой болью, что Карделю стало страшно.

— Она попросила прощения… сказала, что любит меня…

В последнем письме Сесилу не было ни слова раскаяния, ни слова о возможном примирении с Эмилем. «Обнаружила у себя те же признаки умопомрачения, что и у брата, причем все более явные, — с яростью и отчаянием писала Хедвиг. — Голоса в тишине. Голоса, которые никто, кроме меня, не слышит. Голоса давно умерших людей».

В ее горьких фразах не было ни капли сочувствия к людям, пораженным душевной болезнью, — только страх примкнуть к этому обществу отверженных. И решимость избежать такой судьбы даже ценой собственной жизни.

Эмиль в письме не упомянут ни разу.

Винге уронил голову на грудь. Худые плечи дрожали, он изо всех сил сжал челюсти, чтобы не заплакать. Кардель стоял в нерешительности, пока не заметил: ноги подгибаются, глаза закатились — Эмиль вот-вот рухнет на пол. Он успел подхватить напарника, и теперь оба сидели на полу. Винге спрятал лицо на широкой груди Карделя и все же не удержался — зарыдал. Рубаха пальта тут же промокла до нитки.

Они долго так сидели, медленно покачиваясь в ритме отчаяния, наверняка возникшем еще в колыбели человечества.

Кардель дождался, пока рыдания стихнут, и прошептал:

— Пошли со мной, Эмиль.

— Куда?

— Данвикен.

Глаза Эмиля Винге полыхнули ужасом.

— Нет, только не это! Жан Мишель… только не это!

— Вы не поняли, Эмиль. Не в скорбный дом. В госпиталь.

На Жженой Пустоши Кардель остановил крытую коляску. Кучер после коротких препирательств согласился отвезти их за пару шиллингов, не считая таможенного сбора. Про идти пешком не могло быть и речи — Эмиля Винге пришлось чуть не нести. Они проехали через всю Корабельную набережную, через Слюссен, миновали Эрсту. Дорога здесь вымощена кое-как — при ходьбе не заметно, но когда колеса то и дело переваливаются через вывороченные булыжники, кажется, повозка сейчас опрокинется. Кардель, бормоча ругательства, кое-как удерживает равновесие, а Винге просто не обращает внимания, тело его раскачивается, как былинка под ветром. Но не падает — видно, минуя сознание, срабатывает доисторический телесный инстинкт самосохранения: во что бы то ни стало держаться вертикально. Ничего не видит вокруг. По щекам по-прежнему текут слезы, но он и их не замечает. Глаза смотрят в никуда.

— Вино и лютиковая отрава… как Сократ. Спокойно и сознательно. Отец не зря говорил: родись она мужчиной, да еще дал бы ей Бог поменьше здравого смысла, — быть бы ей великим философом. Не без оснований полагал, что философия и здравый смысл несовместимы. Боже мой! Я видел, как кошка отравилась настойкой лютика… знаете где, Жан Мишель? В Доме Уксеншерны. Там этой настойкой лечили тех, кого французская болезнь лишила разума. А кошка… не знаю, возможно, полизала выброшенный флакон, а может, какой-то негодяй специально отравил. Это было ужасно… у зверька отнялись задние лапы, она ползла но иолу и даже не мяукала… она выла, и за ней тянулся след непрерывно текущей слюны. Потом вцепилась в печную заслонку с такой силой, что поломала зубы.