Никлас Натт-о-Даг - 1794

— И что?

— Волки в наших краях… я имею в виду в окрестностях Тре Русур, не появлялись десятилетиями. Десятилетиями, господин Кардель! Тем более в стаях… А Линнея Шарлотта у нас девочка особенная. Настоящая лесовичка, чуть что — в лес. Очень любила лес, она там как дома была. Скрывают от нас правду, господин Кардель, вот что я вам скажу.

Кардель был не то чтобы потрясен, но самообладание посетительницы произвело на него сильное впечатление. Никаких признаков горя или волнения, слова выговаривает ясно, не путается, взгляд напряженный и внимательный.

— А от меня-то вы что ждете?

— Ни один человек не хочет мне помочь хотя бы узнать, что же случилось с нашей дочерью. Я обратилась в стокгольмскую полицию — какое там! Слушать не хотят. Дескать, мало ли ты чего нафантазируешь. Только один, секретарь… Блум его фамилия, назвал мне ваше имя. Сказал, что вы успешно справлялись с загадками, которые всех остальных ставили в тупик.

— Госпожа Коллинг… должен вас огорчить: нет у меня никаких скрытых дарований. То, что вы перед собой видите, — не маскировка. Никакой я не переодетый сыщик, а тряпье, что на мне… что ж вы думаете, я на театре, что ли, играю? Чтобы половчей к преступнику подобраться? Ну нет… Это моя одежка, другой не имею. Увечный солдат, вот кто я. Мало того — живу от дня ко дню. Что будет завтра — знать не знаю. То дело, о котором вам напел Исак Блум — я-то там при чем? Преступника раскрыл другой… он давно в земле лежит, в Марии на погосте.

Маргарета Коллинг кивнула. Карделю показалось, кивнула она не в ответ на его слова, а своим мыслям. Помолчала и тихо спросила:

— А что скажет господин Кардель обо мне? Вот вы смотрите на меня, как на дурочку… что скажете?

Кардель пожал плечами. Он попросту не знал, как ответить на такой чудной вопрос.

— А я вам отвечу. Крестьянка. От конюшни к коровнику, от коровника к конюшне. К плите, опять к коровнику… И награды-то за все мученья — хорошо, если пожалеет кто… Разве господин Кардель может понять, что значит — быть женщиной? Чего от нас, от женщин, ждут? А вот что: чтобы забыли, что Бог одарил нас разумом, и все передоверили мужикам. А сами чтоб занимались чем попроще. Попроще и, между прочим, потяжелее. Кардель, должно быть, считает, что если на лбу косынка или капор, значит, ничего там и не шевелится. Вроде и мыслей никаких там нет, под этим капором…

— Или косынкой, — неожиданно для себя вставил Кардель.

— … или косынкой. Ничего там нет у нас в черепушке, кроме как у плиты крутиться да детишек рожать. Одного за другим и, конечно, мальчишек, девчонки не в счет. Вот и крутимся, и рожаем, пока годы не отберут красоту — единственное, за что нас хвалят иногда. Пока молодые. А Линнея Шарлотта, господин Кардель… она из другого теста. Сказать по чести — и я такая же была, пока не заставили плестись по накатанной дорожке. Плита, коровник… А она дикарка была, Линнея. У нее свои мысли были в голове. Муж иногда заведет — дескать, пора бы жениха ей подыскивать, а я только головой качаю. Нет, говорю. Па нес хомут не наденешь. Она своей дорогой пойдет. А сама думаю: как и мне когда-то надо было, да прошлого не вернешь.

— Почему вы мне все это рассказываете?

— Да потому, господин Кардель, что меня-то вы не обманете. Я о людях по одежке не сужу. — Глаза ее налились такой нестерпимой синевой, что Кардель опустил голову и спросил, глядя в пол:

— А муж ваш? Он-то что?

— А для него Линнея Шарлотта… свет в окошке, вот кем она для него была. Как мы пришли после этого погреба, я его трезвым не видела. А потом поняла — это он страх глушил, боялся, видно, сделать, что задумал. Нашла я его в речке… Сидел он там. Сидел! Мог бы встать, там глубина-то по грудь. Но не встал. Карманы зачем-то камнями набил, хотя и с камнями мог бы встать. И вот вам: дочь младшую убили, муж руки на себя наложил, старшие дочери только и думают, как сбежать, — будущего-то никакого. Какое гам у нас будущее… Вот уедут они, а я одна останусь. Только не думайте, что у меня руки опустились. Кабы так, я бы сейчас рядом с Эскилем в речке сидела.

И замолчала. Все это время Маргарета Коллинг смотрела на него, не отводя глаз, и даже, как ему показалось, не моргая. А сейчас веки опустились, и только мелкое их подрагивание выдавало: она не спит.

— Не буду лгать, — тихо произнесла вдова Коллинг после долгой паузы, во время которой он лихорадочно подыскивал слова. — Господин Кардель не первый, к кому я обратилась. Есть и еще кое-кто, кто мог бы знать ответ.

Кофейня «Малая биржа» набита до отказа. Ходят слухи, что скоро выйдет очередной ройтерхольмовский указ: запрет на кофе. И теперь все хотят напиться кофе досыта, чтобы не тосковать по нему осенью. Уже с начала года с кафедр в церквях вещают: кофе — дьявольская выдумка, его надо запретить раз и навсегда. Говорят, с начала августа. Причина все та же, старая песня: импорт разоряет королевство, полновесные шведские риксдалеры уплывают в карманах иностранцев… Но в такое объяснение мало кто верит. Дались им эти полновесные! Слово «полновесные» произносят с брезгливой издевкой — потому что дело вовсе не в риксдалерах, а в том, что в кофейнях собирается публика. Богатые, бедные — всякие. Кофе любят все или очень многие, а черный, горьковатый и пряный напиток развязывает языки. Тут-то, полагает барон, и есть главный источник недовольства или, по крайней мере, неуважительного отношения к власти. Народу полагается быть тихим, послушным и спокойным, а душистые зерна возбуждают и рождают нездоровую экзальтацию. От экзальтации до революции, как известно, один шаг. На эшафот их, эти зерна, дьяволов помет!

В кондитерской Густава Адольфа Сундберга на Железной площади еще с весны взяли за моду читать для публики только что сочиненные ернические элегии на животрепещущие темы. Сатира и печаль, гнев и тоска — рука об руку.

Кардель, работая локтями, протолкался к столику. Получилось довольно быстро, но не настолько, чтобы не наслушаться последних сплетен. Только и говорили, что про Магдалену «Маллу» Руденшёльд, любовницу Армфельта. Она якобы осталась ему верна даже после побега, выполняла его поручения и помогала поддерживать связи между ярыми густавианцами. С нового года сидит за семью замками — доказательства измены неопровержимы.

Скандал за скандалом — вечная радость черни. Никому не надоедает слушать последние новости. Якобы найдены ее письма, где чередуются изъявления вечной любви к своему избраннику и поношения в адрес барона Ройтерхольма и герцога Карла; особенно пикантны насмешки в адрес герцога: у того якобы каждый раз, как он к ней приближается, на панталонах расходятся швы в паху, и он вынужден бежать переодеваться. Заключаются пари: какая же судьба ждет умную и отважную женщину? Барон Ройтерхольм спит и видит во сне ее отрубленную голову, никаких сомнений. Но у нее якобы нашлись защитники; есть такие, кто делает все, чтобы смягчить наказание. Риксканцлер Спарре, к примеру, предлагает заменить казнь публичной поркой, и остряки тут же придумали ему новую должность: теперь его никто иначе и не называл. Рисканцлер. Не риксканцлер, а рисканцлер [20] Непереводимая игра слов: рикс-канцлер (riket — королевство) — госканцлер), рис-канцлер — розг-канцлер (ris — розги). . А многие утверждают: приговор никакого значения не имеет; все равно шведам конец. Якобы жадные фермеры продали всю муку датчанам, и не успеет прийти зима, королевство вымрет от голода.