Никлас Натт-о-Даг - 1794

Наверняка решат— привиделось. Или так: совсем спятила на старости лет, с усмешкой решила Хедда и перестала об этом думать.

— Одежку твою я положила в ручей, под камень. Лебяжьего пуха нету, уж извини. Шелковых одеял тоже не припасла. Но свое дам, так и быть.

Анна Стина не знает, спала ли она. Вернее, не знает, можно ли все пережитое назвать сном, не знает, разбудили ее слова Лизы или вернули к действительности, о которой она забыла. Вернули из другого мира… а таг, другой мир, только с большой натяжкой можно назвать сном. И вот — они лежат у нес на руках, два прелестных младенца, мордашки все еще красненькие и морщинистые. Мальчик спит, а девочка старается разлепить веки — хочет, видно, посмотреть на странный мир, где она оказалась. Чмокает губами, ищет грудь — и находит, конечно. Молока еще совсем мало. Все же успокоилась. Анна Стина никак не может понять, какие они — большие, маленькие… но ощущение чуда не покидает. Поверхностное, но уверенное и ритмичное дыхание — подумать только, они же дышат впервые в жизни! Внезапная, на глазах проясняющаяся еще неразборчивая синева глаз… одно она знала твердо: теперь все по-другому. И страх за собственную жизнь даже сравнивать смешно со страхом за жизнь этих двух только начинающих жить крошек.

По другую сторону костра сидит Лиза-Отшельница и вдумчиво поворачивает над углями трех нанизанных на заостренные палочки плотвичек.

— Дня три пройдет, никак не меньше. Чтоб ты на ноги встала.

— Не знаю, как тебя благодарить.

Анна Стина удивилась собственному голосу: он стал другим. Хриплый писк. Должно быть, криком надорвала горло.

Лиза протянула ей палочку с довольно крупной, с ладонь, рыбкой.

— Меня-то? Благодарить? Из всех, кто сейчас у костра, я старалась меньше других. Вообще ничего не делала.

Лиза-Отшельница оказалась предсказательницей. Силы возвращались куда быстрее, чем можно было ожидать. Еда однообразная — рыба. Но, наверное, очень питательная. Анна Стина быстро поняла: у рыбы можно есть почти все — разобрать голову, обсосать плавники, подержать над дымом и съесть пузырь. Еще как вкусно. Даже плотва и лещ — пальчики оближешь, хотя мясо их пронизано огромным количеством тонких, как швейные иглы, костей. А поджаренная до хруста кожа! Подавали бы в «Мартышке» такую — очередь бы выстроилась. А остатки — почему бы, накопив побольше, не сварить из позвоночника, голов и хвостов отличный суп?.. По вечерам и утрам, когда все еще довольно холодно, можно вскипятить воду и настоять на трилистниках земляники… и поесть сказочно душистых крошечных ягод, которых в этом году, слава Богу, — где ни ступишь.

Лиза-Отшельница немногословна. Открывает рот, только если речь идет о чем-то посложнее, чего нельзя показать знаком или взглядом. К тому же Анна Стина на редкость понятлива. Лиза показала ей сплетенный из ореховых прутьев вентерь, научила, как лучше размещать наживку из остатков нехитрых трапез. Повела в места, где особенно много земляники, ежевики и дикой малины, в черничники, где скоро появятся первые ягоды, показала заросли брусники — ягоды созреют попозже, ближе к концу лета. Чистый родник — тоненьким ручейком бежит он через лес, чтобы в конце концов слиться с солоноватой водой Совиного залива.

Они часто меняют лагерь, каждая с ребенком на руках. Лиза поначалу протестовала, но потом поняла: другого выхода нет. Они чередуются: каждый из малышей тянется к матери. Тот, что на руках у Лизы, начинает кричать: протестует, что не может дотянуться до соска. Молока, слава Богу, хватает — грудь у Анны Стины стала втрое больше. Лиза постоянно перебирает свои нехитрые пожитки, сортирует и раскладывает в том порядке, в каком будет паковать при следующем переходе. Анна Стина каждый раз, засыпая, уверена: наутро Лиза исчезнет. Но нет — открывает глаза и с облегчением видит: данная ей прихотливой судьбой подруга все еще здесь.

Но вечерам они сидят по обе стороны костра. Мирно посапывают детишки — днем такого почти не бывает, днем они то и дело дают о себе знать требовательным плачем. Анна Стина подолгу вглядывается в освещенное красноватыми бликами огня лицо подруги, смотрит, как та неутомимо перекладывает длинным сучком головешки, сгребает их в кучу или, наоборот, отделяет друг от друга. Лиза прекрасный костровой, костер всегда горит ровно, без лишнего дыма и треска. На рубахе ее не отстиравшиеся пятна крови Анны Стины.

— А тебе никогда не хотелось иметь детей?

— Ничего против детей не имею. — Лиза даже голову не подняла. — Но не за такую цену. Мужики… Эти-то… только и ищут подходящий момент, чтобы смыться. Или еще хуже — остаться.

Она покосилась на спеленутых одной тряпкой младенцев, согретых и успокоенных безопасным теплом. Подняла руку и неохотно ткнула пальцем в родимое пятно.

— Когда маленькая была, думала — проклятие. Не такая я, как другие. Меченая. Все старались держаться от меня подальше. А подросла — сообразила: никакое не проклятие. Наоборот — благостыня. И по той же причине. А в детстве-го… каждую ночь слезами уливалась, что такой родилась. Теперь-то… теперь ничего, кроме спасибо, не скажу.

И замолчала. Много позже, когда они уже укладывались спать, внезапно сказала — тихо и равнодушно:

— Был у меня ребенок. Помер. В животе помер, так ни разу воздуха и не вдохнул.

Очень быстро Анна Стина научилась различать младенцев, хотя всегда была уверена: все новорожденные похожи друг на друга, как две капли воды. А эти разные, даром что только что родились. Майя — на редкость спокойная девочка. Она почти не жалуется и ясно показывает, что ей нужно, — хотя желания се и так угадать нетрудно. Самые простые, но без чего нельзя жить. Молоко, сон, тепло, сменить подгузнички — пришлось пожертвовать рукавами от рубашки. Иногда Анне Стине кажется, что во взгляде Майи угадывается некая жизненная мудрость — хотя, конечно, вряд ли; фантазии. Ее разбирает смех, но ведь и в самом деле: глазенки спокойные и внимательные, словно изучающие. Куда бы Анна Стина ни посмотрела, взгляд малютки следует в том же направлении, и матери кажется, что в девочке с каждым днем растет понимание тайных связей бытия. И самое главное — уже сейчас Анна Стина видит в ней сходство с той, чье имя она носит: с ее собственной матерью, Майей. И, как ни странно, очень быстро привыкает к этому сходству, хотя не перестает удивляться: как это может быть? Как может новорожденная девочка носить в себе черты умершей год назад женщины? Даже цвет волос… тот же, что и у бабушки; у самой Анны Стины волосы темнее. Но кто знает: может, и у нее были такие же волосы, когда ей было пару недель от роду. А потом потемнели. И у девчушки потемнеют. Вполне возможно.