Борис Акунин - Дорога в Китеж

Прием был устроен на манер английского «раута», без рассаживания. Гостям разносили на подносах шампанское и легкие закуски. Все свободно перемещались с места на место, и как-то само собой получалось, что действующие государственные мужи более общались в собственном кругу, ведя вполголоса серьезные, непонятные постороннему разговоры. К примеру, Набоков озабоченно обсуждал с Рейтерном козни некоего «Шушý», по-видимому, очень нелюбимого обоими. Подошел троекратно облобызаться Бобо Мансуров, двадцать лет назад румяный и кудрявый, а ныне седой и благообразный (он теперь занимался палестинскими паломничествами и прочими богоугодными делами). Конфиденциальная беседа немедленно прервалась, чтобы возобновиться, как только Мансуров удалился. Приблизился великий князь — большие люди и с ним повели себя точно так же: приязненно, но с оттенком снисходительности. Посмеялись его шуткам, с удовольствием повспоминали прошлое, однако от беседы о политике уклонились.

В свои совсем нестарые еще годы Константин Николаевич как-то преждевременно обрюзг. В ранней молодости адмиральский мундир вступал в противоречие с несолидной внешностью его высочества, но не менее странное сочетание пышные эполеты являли и с нынешней его физиономией. В пенсне и большой бороде великий князь скорее походил на земского деятеля.

Когда его высочество отошел, статс-секретарь вполголоса молвил министру:

— Помнишь, как мы сокрушались, что императором стал не он, а медлительный Александр? В качестве глашатая борьбы за всё хорошее Коко вполне на своем месте, но царь из него получился бы катастрофический. Эти его эпатажные выходки…

Оба искоса посмотрели в одну и ту же сторону — на единственную наличествующую даму.

Переменился не только великий князь, переменилась и спутница его жизни. То есть ее высочество Александра Иосифовна, Санни, и двадцать лет спустя осталась такой же, какою была — восторженной, чувствительной и легкомысленной, разве что утратила прелесть молодости, но теперь рядом с Константином Николаевичем находилась другая женщина.

Великий князь и его законная супруга больше не жили под одной крышей. Если его высочество находился в Петербурге, ее высочество переезжала в Стрельну или в Крым. Великий князь почти открыто жил с танцовщицей Кузнецовой. Собственно, слово «почти» с нынешнего вечера уходило в прошлое. Сегодня Константин впервые демонстрировал даму сердца сановному петербургскому обществу, да не где-нибудь, а в официальной резиденции. Это означало, что из положения любовницы она возвышается до статуса гражданской жены — вот что имел в виду Набоков под «эпатажной выходкой». Любовницы, разумеется, имелись у многих почтенных людей, но презентовать их в качестве хозяйки дома было поступком, мягко говоря, смелым — особенно для царского брата.

Многоумный Рейтерн еще тише сказал:

— Что если тут не легкомыслие, а совсем наоборот? Не пробный ли это шар по поручению сам-понимаешь-кого?

У статс-секретаря поползли кверху брови. Дело в том, что у его императорского величества тоже имелась вторая семья, о чем знали все близкие ко двору люди. Не делает ли младший брат, выражаясь военным языком, рекогносцировку, прокладывая дорогу старшему?

— Нет, невозможно, — покачал головой Набоков. — Не в восемнадцатом веке живем. Времена фавориток кончились.

Но, разглядывая Кузнецову, подумал, что манерами балерина ничуть не уступает дамам большого света, а красотой и приятностью большинство из них затмевает.

— Пожалуй, будет вежливо сказать ей несколько слов, — задумчиво произнес Дмитрий Николаевич. — Ты, Миша, как?

— Непременно, но попозже. Явился наконец! Мне надо с ним кое-что обсудить.

Рейтерн смотрел на белокаменную лестницу, по которой поднимался припозднившийся гость — военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин. Он не был «константиновцем» и никогда не состоял в клубе «Перанус», однако был приглашен на юбилей в качестве признанного главы либеральной партии.

К Милютину устремились многие. Он был герой дня. Его трудами в России только что осуществилась долгожданная военная реформа. Вместо старинной рекрутской системы вводился всесословный призыв — великое свершение, которое должно было преобразовать не только армию, но и всё общество.

Приветливо улыбаясь направо и налево, министр прежде всего подошел к Кузнецовой. Та с ласковой улыбкой пожала ему руку. Это обозначало гораздо большую близость отношений, чем целование пальцев. Присутствующим стало ясно, что Дмитрий Алексеевич не считает для себя зазорным приятельствовать с новоявленной хозяйкой Мраморного дворца, и ее положение моментально упрочилось.

Несколько минут важным гостем монопольно владел великий князь, что-то жарко ему рассказывавший. Остальные стояли на почтительном отдалении, делая вид, что не прислушиваются. Потом подошел Рейтерн и не обинуясь повернул беседу в нужное ему направление — что-то касательно финансирования работы призывных комиссий. Разговор был специальный, изобиловавший цифрами и техническими подробностями. Великий князь через минуту заскучал.

Обведя взглядом залу, он увидел, что один из гостей стоит у мраморной колонны сам по себе, с нетронутым бокалом в руке, и смотрит на остальных со скептической усмешкой на суховатом красивом лице. Его тонкие губы слегка шевелились. Если бы кто-то оказался поблизости от одинокого созерцателя, то услышал бы пушкинские строки:

То был действительный статский советник Виктор Аполлонович Воронин, который являлся здесь элементом инородным, даже враждебным. В далеком прошлом сотрудник «Морского вестника», затем личный секретарь Константина, он давно сменил лагерь и ныне состоял чиновником особых поручений при графе Шувалове, предводителе партии «патриотов» (или «мракобесов» — уж кто как называл). Возглавляя Жандармский корпус и Третье отделение, граф Шувалов считался могущественнейшим человеком в империи. Это и был тот самый «Шушу», происки которого только что обсуждали сановные «прогрессисты».

Виктор Аполлонович пришел на «Бал Сатаны», каковым с его точки зрения являлось сборище «либеробесов», будучи приглашен личным письмом его высочества. Пришел не из учтивости, а по делу. И сейчас, увидев, что к нему направляется хозяин дома, принял соответствующий, то есть деловитый вид.

В таком же тоне заговорил с ним и Константин. Он не забыл и не простил Воронину давней измены, однако же признавал его человеком способным, а главное полезным.

— Виктор Аполлонович, исполнили ли вы мою просьбу?