Борис Акунин - Дорога в Китеж

Читая корявый текст, впрочем, написанный без единой орфографической ошибки, Мишель то смеялся, то крякал. Всё это было чертовски верно и дельно. В ответном письме он расхвалил статью и пообещал напечатать, но попросил разрешения внести необходимую правку, а также посоветовал снабдить прожект статистическими сведениями о железнодорожных успехах других стран.

Внезапному явлению автора Мишель так поразился, потому что сочинение было прислано из самой отдаленной Сибири, на конверте стоял иркутский штамп. Как это Ларцев мог всего через три месяца после отправки обратной почты перенестись из-за Байкала в Петербург?

Внешность прожектера Питовранова тоже удивила. Он ждал увидеть немолодого инженера или слеповатого от чтения книг мечтателя с воспаленным взором, а вместо этого обнаружил в комнате долговязого остроносого парня с длинными волосами, которые сзади были стянуты в хвост, как на Руси делали разве что семинаристы. Ларцев был очень молод, не старше Мишеля, одет в диковинную куртку из вывернутой кожи, такие же брюки или, вернее сказать, штаны и странные сапоги без каблуков. На скрип двери гость обернулся небыстро — сначала кончил разглядывать заинтересовавшую его картинку на стене: разрез новейшего английского парохода «Сити оф Глазго». Ларцев вообще в движениях был не скор, что в таком возрасте, да при худощавой комплекции выглядело необычно.

На приветствие сибиряк просто кивнул, очень внимательно рассматривая журналиста серыми, спокойными глазами.

— Вы, должно быть, прибыли в столицу по своей надобности и разминулись с моим ответом, — сказал Мишель, пожимая крепкую жесткую руку своей пухлой ладонью. — Очень славно, что так вышло. Это ускорит наше дело.

— Нет, я получил ваше письмо в середине февраля и тут же выехал.

— Как это вы за месяц проехали больше 5000 верст? — изумился Питовранов.

— За тридцать два дня, — уточнил поразительный гость. — По зимнему пути быстро. Если, конечно, ночевать на ходу, в санях, и не скупиться на лошадей.

— Но… почему было просто не написать?

— Я спросил бы, какие именно статистические данные вам нужны, вы бы мне ответили, и на это потратилось бы самое меньшее четыре или пять месяцев. Быстрее всё выяснить на месте. Опять же доступ к иностранной статистике в Петербурге много проще. К нам в Иркутск книги приходят с большим опозданием.

Голос был ровный, глуховатый. Мишель подумал, что приезжий старше, чем кажется.

— К тому же, — продолжил Ларцев, — я знаю, что мой слог нехорош, однако хочу быть уверен, что при редактуре не исказится мысль. Слишком важное дело.

Видно было, что он и не помышляет обидеть редактора — просто говорит, что думает. Должно быть, всегда так делает.

Михаил Гаврилович был по-журналистски жаден на необычных людей, а тут, кажется, выдался исключительно интересный экземпляр.

— Позвольте спросить, сколько вам лет?

Оказалось, двадцать два, то есть первое впечатление не обмануло. Ларцев был совсем юноша, на два года моложе Питовранова.

Стало еще любопытней.

— Раз уж вы приехали и нам предстоит совместный труд, давайте познакомимся ближе. Я собирался обедать. Вы голодны?

— Да, — без церемоний ответил интересный экземпляр. — Я с самого Иркутска не ел горячего.

— Так едемте на Садовую. Я там живу.

— Вы меня зовете обедать в ресторан или домой? — подумав, спросил Ларцев. — Если в ресторан, то мне, наверное, лучше переодеться. Я оставил внизу портплед. Там сюртук, сорочка, брюки и штиблеты.

— У меня дома ресторан, а в ресторане дом, и переодеваться не нужно. Сами увидите, — весело молвил Питовранов. — Где ваша шапка? Идемте!

— Шапку я надеваю, когда холоднее двадцати градусов. Сейчас тепло.

По обветренности лба было видно, что чело молодого человека к головным уборам действительно не привыкло.

— У вас тут соринка пристала, — показал ему пальцем Мишель повыше переносицы.

— Это родинка, — ответил Ларцев, с некоторым удивлением наблюдая, как журналист надевает бекешу, закутывается в шарф и нахлобучивает барашковую шапку. По сибирским понятиям погода, видимо, была претеплая.

На Адмиралтейской по мановению Мишеля к ним подъехал было лихач, но, поглядев с сомнением на диковатый наряд Ларцева, стегнул коренника и проехал мимо.

— По вашему платью не поймешь, какого вы состояния, — сказал Питовранов с вопросительной интонацией. В самом деле, трудно было определить, к какому из российских сословий принадлежит железнодорожный прожектер, не похожий ни на барина, ни на простолюдина.

— Государственный крестьянин, — был ответ.

— Вот уж не подумаешь! То ли дело я. По моему почтенному лику сразу видно, что я родом из духовного сословия, — пошутил Мишель.

— Нет, совсем не видно, — возразил сибиряк, и стало ясно, что шутить с ним бесполезно — чувством юмора он начисто обделен.

— Эй, ванька! — махнул журналист следующему извозчику. — Ресторан «Митава» знаешь?

— Кто ж его, барин, не знает. Полтинничек пожалуете?

— Полтинник с москвича возьмешь. А я цену знаю: двухгривенный.

«Митава» была рестораном нереспектабельной репутации. По вечерам к столикам там подсаживались девицы, а в коридоре за зимним садом располагались нумера для кратких свиданий. В одном из таких нумеров, выходившем одной дверью на улицу, а другой прямо в ресторанную кухню — очень удобно — Питовранов и обитал. За 75 рублей в месяц имел крышу над головой, теплую печку и полное прокормление. Это было недорого, если учитывать отменный аппетит Михаила Гавриловича. Митавские девушки любили веселого постояльца, щедрого на подарки и, бывало, столь же щедро благодарили его лаской, совершенно бесплатно, так что получалась двойная экономия. Хорошо жил Михаил Гаврилович, бога не гневил.

— А остановились вы, сударь, где? — спросил он, когда коляска катила мимо златоглавого Исаакия, на который Ларцев посмотрел с любопытством, но без провинциального благоговения.

— Пока нигде. Я только что прибыл в Петербург. Перед заставой вылез из саней, и дальше пешком.

— Почему вылезли?

— Я паспорт не выправлял, самовольно приехал. Ссыльным это нельзя, — преспокойно, будто о чем-то пустяковом сказал Ларцев.

Тут Мишель взглянул на него с еще большим интересом.

— Когда это вы успели набедокурить в вашем возрасте? Студенческое что-нибудь?

— Это не я. Мой отец осужден по делу 14 декабря. На вечную каторгу, по первому разряду.

Питовранов мысленно присвистнул. Что у ссыльных декабристов, лишенных дворянства, детей записывают в государственные крестьяне, он знал, но приговор по первому разряду получили немногие.