Александр Красовицкий - Дело пропавшей балерины

— Он отказался продать третью картину, — объяснил офицер, — «Веру».

Тарас Адамович посмотрел на Брониславу Нижинскую.

— Вы знаете девушек, изображенных на картинах?

Прима-балерина смотрела на полотна широко раскрытыми глазами.

— Да, — промолвила Бронислава после минутного молчания, — но ни одна из них больше не танцует в театре. Одна, кажется, уехала за границу. Вторая… Просто почему-то перестала ходить на репетиции.

— Сможете назвать фамилии?

— Наталья… Наталья Скиба. И, — она задумалась, — Марьяна… Не вспомню фамилию. Девушку звали Мария, часто называли Машер, но потом она почему-то стала называть себя Марьяной.

— На афишах в газете «Кіевлянинъ» она упоминается, как Машер Залевская, — заметил Яков Менчиц.

Тарас Адамович кивнул и спросил:

— Что вы скажете о них, как о балеринах?

— Я… видела их на сцене давно.

— Но в Киеве не так много хороших балерин. Вы запомнили имена, — не отступал бывший следователь.

— Они были из хороших, — согласилась Нижинская. — У Натальи было неплохое чутье музыки, пластичность. Исполняла она партии одалисок, танцевала Царь-девицу в «Коньке-Горбунке». Машер… Машер хотела быть в центре, любила балеты на античные сюжеты.

Тарас Адамович прикоснулся к одному из полотен, спросил, не поднимая глаз на Нижинскую:

— А Вера Томашевич?

Сергей Назимов тут же резким взглядом пронзил приму-балерину Киевского оперного театра. Она спокойно ответила:

— Когда Вера начала танцевать, кажется, Наталья уже покинула театр. Вера быстро училась, чувствовалось, что она вот-вот затмит Машер и остальных. Машер пыталась отвоевать первенство, однако потом…

— Исчезла?

— Я думала, она не хотела мириться с ролью дублерши или балерины из кордебалета.

— Ее никто не искал? — спросил следователь.

— Не знаю. Ко мне никто не приходил, — она пожала плечами.

Три пропавших девушки за последний год. Кто мог заметить это, если в городе все разговоры были лишь о войне? Кто смог бы связать все три исчезновения в одну цепочку, если бы сестра одной из балерин была бы не так настойчива, а знакомый ее матери не оказался шахматным партнером бывшего киевского следователя?

Кто мог бы найти похитителя здесь, на чердаке дома Гинзбурга, когда его не нашли в собственной квартире, хотя портрет подозреваемого раздали всем городовым? Тарас Адамович вошел в просторную комнату с огромными окнами, Мира и Яков Менчиц переступили порог вслед за ним.

Мансарда Александры Экстер уступала по масштабам помещению, в котором когда-то была отрыта рисовальная школа. Тарас Адамович знал: едва они обыщут квартиру, времени у них останется в обрез — владелец непременно догадается об обыске, уж больно он внимателен к деталям. Глаз художника заметил бы малейшее несоответствие в привычном интерьере.

Электрические лампы под потолком рассеивали мягкий теплый свет. У окна стоял мужчина. Он оглянулся и встретил их наивной улыбкой Париса. Именно его имя произнесла Мира в доме Тараса Адамовича: Олег Щербак.

— Вы нашли меня, — почти радостно, без тени удивления сообщил художник.

— Да. Хотя пришлось перебрать несколько вариантов. Жандармов отправили еще в пять мест, где вы, думаю, могли бы найти себе пристанище.

— Но вы пришли сюда.

— Интуиция, — ответил Тарас Адамович, — или же сыгравшая ставка.

— Приветствую с выигрышем, — улыбнулся художник.

Мира внимательно наблюдала за его движениями, будто опасалась спугнуть боязливую птицу. Наконец она медленно произнесла:

— Олег… Вера жива?

Он посмотрел на нее почти удивленным взглядом.

— Я думал, ты знаешь.

Она молчала. Щербак сказал:

— Я был здесь, на уроке. Три года назад. Я не большой любитель лекций по философии, но Александр Александрович считал их важными. Слушал лекцию, а потом вдруг ощутил, как внутри нарастает странная пустота. Она сжала мне легкие, и я не мог дышать, едва не свалился на пол. Все подумали, мне плохо — головокружение или что-то в этом роде. Мне принесли стакан воды, — он опустил взгляд, — я набрал воздуха и смог выдохнуть, но пустота не исчезла. Вернувшись домой, я обнаружил тело моей бабушки. Она умерла. Скорее всего, тогда, когда я сидел на лекции, — он тронул рукой рубашку на уровне сердца, — пустота осталась. Поэтому я думал, ты знаешь.

Мира внимательно посмотрела на него и молвила:

— Жива.

— Вот видишь, — улыбнулся он.

— Где она?

— Этого я не могу сказать, — почти печально ответил он.

Теплая рука Тараса Адамовича легла на плечо девушки. Мира подавила желание сказать то, что собиралась. Бывший следователь спросил:

— Так, может, вы расскажете нам, что случилось в тот вечер в Интимном театре?

— Охотно, — согласился Щербак. — Но сначала расскажите, как вы догадались, что это был я.

Тарас Адамович сделал несколько шагов, остановился у стула, стоявшего посреди комнаты. Мира и Менчиц не сдвинулись с места, художник тоже — так и стоял у окна.

— Было несколько подсказок. С последними доказательствами помог Сергей Назимов.

Щербак оперся на подоконник, улыбнулся.

— Я должен был бы догадаться, что это была игра. Должен был бы. Он стучал в дверь так, как будто на первом этаже был пожар. Когда я отворил, то не собирался впускать его — от него так разило перегаром, что я еле устоял на ногах. Но… Он говорил почти умоляюще. Что-то о том, что хочет увидеть Веру, хотя бы один раз. Я впустил его. Мы пили до утра — он принес неплохое шампанское, я даже вздохнул с облегчением — не люблю варварский алкоголь, — он пожал плечами. — Однако потом он достал бутылку водки. Дальше — воспоминания слишком отрывочны, — Щербак скривился.

Тарас Адамович слушал и наблюдал. Менчиц скосил взгляд на Миру, снова посмотрел на Щербака, его взгляд стал холодным. Художник продолжал:

— Говорили о балете. Мне казалось, что он понимает меня. Он снова попросил продать картину с изображением Веры. Я отказался наотрез: тоже уже был немного пьян — не боялся, что он будет буянить. Но он не буянил, напротив, был спокойным и очень грустным. Мы выпили еще две бутылки из моих запасов, затем он спросил о других картинах. Я показал те, что имел. Наивный, — художник улыбнулся.

Тарас Адамович спросил:

— И какие вы ему картины показали?

— Несколько натюрмортов, Софию Киевскую. Он качал головой и говорил: «Не то». Спросил, нет ли у меня больше картин с балеринами. Мол, если не могу продать «Веру», то хотя бы портрет какой-нибудь другой балерины — она бы напоминала ему о Вере Томашевич. Я показал.

— Что было дальше? — спросил бывший следователь.

— Он рассказывал о Вере, о том, какая она невероятная. Вы же слышали об ее музыкальном слухе?

— Да.

— А о том, что она могла бы танцевать Одетту-Одиллию? Он говорил, что хотел бы увидеть ее в роли лебедя. Я продал ему картины… Я должен был догадаться, — Щербак посмотрел на Тараса Адамовича.