Денис Попов - Точка слома

Вы когда-нибудь видели абсолютно черный от копоти снег, в котором отдельными крупными пятнами выделялся алый цвет? О, это незабываемое зрелище – абсолютно красное на абсолютно белом, превращенном в абсолютно черное. Что можно считать этим абсолютным черным на абсолютно белом? На что оно похоже? Наверное, на жирную точку, поставленную черными чернилами на свежем белом листе. Точку слома, да, по-иному ее не назвать – черную точку слома на белой жизни. И ведь как бывает – то останется одна такая точка и белое продолжится, хоть и будет на нем этот черный след, а бывает, что появится желание зачернить все, и начнется тыкание этой черной ручкой по этому белому листу. И вот текут годы, или шуршат пустые страницы, и заполняются они этими бесконечными точками. Точка за точкой, точка на точке. И не видно им конца – они закрывают свет, они закрывают белизну. Во истину, это неимоверно красиво со стороны.

И неимоверно ужасно для самих листов.

…Дни текли. Вот и настал февраль. Снег бесперебойно падал, двадцатипятиградусный мороз словно 23-я армия врылся в эту мерзлую землю и не планировал никуда уходить. Летов бился в конвульсиях – он не знал, что с собой делать. Боль, непереносимая, жгучая боль окутывала его полностью, она заполняла все его нутро. Он не знал откуда она приходит, когда уходит – казалось, что она уже срослась с ним, что Летов и боль – это единое целое. Алкоголь не спасал, потери сознания лишь выбрасывали в мир ужасающих галлюцинаций, которые стали постоянными. Взрывы в ушах раздавались и когда он, в изорванном тряпье, с в кровь расцарапанными руками, избитым лицом шел за очередной бутылкой. Летов понимал – единственное, что делает ему легче – это кровь, все, что так или иначе связано с убийством. Да-да, то давнее, жуткое осознание обретало реальные черты – это было уже не понимание того, что убийство может сделать легче, понимание более-менее легко подавить; это было уже даже не желание, а помешательство, жажда умерщвления кого-то. Летов жил исключительно болью, он не мог ничего с ней сделать и все, чего ему хотелось – это куда то от нее деться. А в голове крутился лишь один способ…

За последние недели Летов ни с кем, кроме своих галлюцинаций, не разговаривал и никого не хотел видеть. Все, абсолютно все, от покойной матушки до покойного же Горенштейна стали ему ненавистны. В отношении любого живого человека, воспоминания о котором каким-то образом могли пробиться сквозь пелену сумасшествия, он испытывал лишь ненависть, причем ужасную.

Что сказать о человеке, вся жизнь которого – бред сумасшедшего, чей мир – мир галлюцинаций, а на вопрос «за что?!» ответа нет. Но ответ на вопрос «как спастись?» есть. И этот ответ – убийство.

Способен ли Летов на такое? А разве то, что было в Австрии это не такая попытка? Разве то, что было в Австрии это просто помешательство, помутнение рассудка, а не действо, совершенное по твердому осознанию необходимости облегчения?

И вот только сейчас, холодной зимой 50-го, спустя пять лет, воспаленный ум Летова, его мозг, который он представлял не иначе как покрасневший, изрытый рытвинами и изуродованный язвами мозг, наконец понял. Он нашел ответ на тот давний вопрос следователя-СМЕРШовца: «Зачем вы убили гражданских лиц?!». И этот ответ куда прост – он уже тогда осозновал, что убийство – это единственный выход. Просто его подсознание так умело блокировало это осознание, что Летов этого не понимал, но убивал по зову больного организма. Ты, Сергей Владимирович, может и не понимаешь, что убить – значит сделать легче, а я, твой мозг, это понимаю, и заставлю тебя это сделать.

Сделать и доломать себя окончательно.

Но, самое ужасное, теперь Летов понял почему же ему было так хорошо, когда он убивал их. О, это так неожиданно, но да, Летов скрывал это ото всех и отгонял от самого себя: да, в момент убийства этих людей, и даже того маленького мальчика, ему было неописуемо хорошо. Так хорошо, как, наверное, не было никогда в жизни, хотя это самое страшное наслаждение, которое можно представить. Он не сказал это следователю, знакомым в лагере, никому. Когда он вспоминал это чувство освобождения, чувство легкости, он словно говорил себе: «ЭТОГО НЕ БЫЛО», удавливал это осознание, загонял его внутрь, прятал, прятал ото всех и от самого себя. А это было, было, товарищ бывший старший лейтенант. И только сейчас, поняв, что от убийства становится легче, Летов перестал давить в себе осознание того, что тогда, той весной 45-го, ему было хорошо; пусть ненадолго, но хорошо. Он перестал давить это осознание, потому что понял, почему ему было легче.

И почти сразу он принял для себя это. Вернее, не он, а те отголоски больного «разума», который уже был отравлен тяжелым психическим расстройством; они приняли для себя это. Они приняли, что убийство – это единственный способ спастись.

Как именно поняли? А легко. Ночью – бессознательные кошмары, катания по полу, тихий вой, пот и частые пробуждения, в ходе которых ты хватаешься за грязные, маслянистые волосы, вырываешь их и катаешься по полу, пытаясь спасти. Но спасение не в этом, а в чем – ты, Сергей Владимирович, скоро поймешь.

Утром – нестерпимая душевная боль в минуты, когда отпускает бред и галлюцинации, а потом – часы безумия. Мысли скомканы, словно выблеванная из желудка бумага (а как она там оказалась?!), они сменяют друг друга со скоростью света. «Меня никто не любит», «Любви нет», «Я не хочу, чтобы меня кто-то любил», «Я хочу к друзьям», «Все мои друзья – уроды», «Хочу выпить с Горенштейном», «Горенштейн – последняя мразь». И так – часами. А потом – выстрел в голову, вой в ушах, голова кружится, в глазах все размыто, словно склеенно, Летов пытается подняться на ноги, но у него ничего не выходит – сил просто нет. Мысли уже не мысли, а словно какие-то приглушенные обрывки слов, которые слышны в ушах, а потом и они уходят; в животе все пылает, ноги словно отказывают, голова болит настолько сильно, что, кажется, она сейчас разойдется по швам и растечется по полу, покрывая кровью острые осколки черепа; размытый вид гнилого потолка и ледяных стен, с облупившейся краской, вдруг заливает чернота и тишина. Боль, никаких мыслей и обрывков снов, тишина.

Вдруг взрыв, ощущение, что клочья земли засыпают тебя. Летов лежит на полу неподвижно, уставившись стеклянными, заплывшими глазами в потолок, а ему кажется, что он бежит по раскаленной красной земле, а ее клочья врезаются в него, остро обжигая плоть и оставляя на коже огромные вмятины с обуглившимся мясом. Вот он бежит, и неожиданно его накрывает стая черных, абсолютно черных птиц с окровавленными клювами. Они окутывают его со всех сторон, начинают вырывать куски мяса, ломать кости, валят на землю и вдавливают в нее, просто вдавливают и съедают.