Денис Попов - Точка слома

А тело Летова изредка трясется, прокусанные губы что-то шепчут, что-то невнятное. Он никуда не бежит и никуда не вдавливается, он просто лежит на ледяном полу в окровавленной и изорванной одежде, залитой блювотой и водкой, изредка дергается и всхлипывает, постоянно шепча полную бессмыслицу.

К ночи это кончится. Он поднимается с ледяного пола, садится, прижимаясь к стене. Под ногтями – дерево, в руках – клочья волос, губы искусаны до предела, струйки крови стекают на подбородок, покрывая засохшие вчерашние струи. И вот в этот момент он вспомнил, как было хорошо тогда, в Австрии.

«Нет, нет, мне не было хорошо!» – пытается промолвить он самому себе, но воспаленный разум просто не принимает эти слова. Они тонут в крови больного мозга и заменяются другими: «Да, было хорошо. И будет от убийства».

И он вспоминает. Он вспоминает кровь, всхлипывания раненых, конвульсии умирающих, свой крик, звук пуль, прошивающих плоть и мягкие стены. И… от этих воспоминаний из живота, постоянно напряженного, больного (причем это душевная, жуткая душевная боль, предсмертный больной крик умирающей души, который выливается в боль в животе) уходит боль, напряжение и становится легко.

Да, боль в животе. Даже не боль, а постоянное, нескончаемое напряжение, ноющая мышечная боль, стала для Летова привычной. Ведь с самого детства любая душевная боль выражалась у него в нытье живота. Умер дедушка, на душе плохо, слезы и напряжен живот. Отказала любимая девушка – живот каменный и напряженный. И вот сейчас, когда он уже ГОДАМИ такой, эта боль уходит, он становится легким и также легко становится на душе. А это облегчение от ужасных мыслей об ужасных действиях и ужасных желаниях.

Но сейчас, в этой комнате, как когда-то перед последним шагом Горенштейна, вновь витала смерть, а в боли захлебывалась жизнь и тонула смерть Сергея Владимировича Летова.

Это страшно, этого нельзя делать, но… Летов этого уже не поймет. Он осознал от чего будет легче. Он принял, что от этого легче.

Остался один шаг.

Глава 25.

«А там в ночи томясь в ожидании меня

Вооруженное будущее топчется у порога»

--Дельфин

Кирвес сегодня рано пришел на работу. Усталость, накопившаяся за рабочие дни, била ключом, а состояние было крайне подавленное. Тоска из-за потери очень хорошего товарища еще была жива, но злоба на Летова прошла. Нужно было отметить, что с самого утра в мозгу допотопного судмедэксперта крутилось весьма странное предчувствие, предчувствие того, что сегодня что-то случится. Кирвес даже сам посмеялся над этим, мол, «слишком по театральному», но сознание щекотало это странное чувство.

Осмотрев очередное тело очередного умершего на посту вахтера и записав все в протокол, Кирвес вдруг понял, что очень хочет увидеть Летова. Зачем? Он сам не мог себе этого объяснить, но желание было и весьма сильное желание. Было решено – после работы зайти в ту холодную комнату, где под стук стекол жил так ненавистный ему бывший мент, не сумевший спасти Горенштейна.

И тут Кирвес подумал: а мог ли Летов его вообще спасти? С учетом того, что Летов сам тяжело болен, и Кирвес прекрасно видел эту болезнь, а также учитывая то, что пережил Горенштейн, мог ли он вообще выжить? Тяжелая депрессия, совмещенная с другими, весьма серьезными расстройствами нервной системы, все это было налицо у несчастного Горенштейна. Можно было, конечно, не дать ему застрелиться, заставить лечь в психиатрическую больницу, попытаться полечить его какими-нибудь лекарствами на основе опиума, холодными ваннами. Но Кирвес даже сам усмехнулся этой мысли – Горенштейн бы никогда на это не согласился и довел свое желание смерти до конца.

Выходит, Летов не виноват?

Да. Он не виноват. Виновата жизнь, развалившая все, чем жил Горенштейн, и, соответственно, развалившая его самого, его психику и нервы. Горенштейн бы все равно покончил с собой, даже если предположить, что каким-то чудом Кирвес бы уложил его в психбольницу, он бы там выбросился из окна или по-другому себя умертвил. Это было неизбежно.

Закончив очередной отчет, Кирвес поставил свою загогулину и пошел наверх, отдать его следователю. В кабинете уже обсуждалось что-то, хотя и довольно скомкано: разговоры с долгими паузами велись еще до того, как мрачный Кирвес толкнул дверь.

–О, Яспер, спасибо! – отчеканил следователь и продолжил что-то говорить стоящему у стены сержанту – коли это Таловая, шесть, то проверишь завтра, что там твориться. Не забудь.

–Таловая, шесть? – удивленно спросил Кирвес, услышав знакомый адрес.

-Да там жалуются на жильца седьмой комнаты, мол, кричит часто, пьет и тунеядствует. Завтра проверим его.

-Кричит?

-Да, особливо по ночам. Жильцы жалобу накатали, а то домком так ничерта и не сделал.

На этот раз Кирвес уже понял, что предчувствие у него появилось неспроста. Таловая, шесть, комната семь – это адрес Летова. Тяжело больного Летова.

…Утро началось с очередной бутылки. Алкоголь уже не помогал совершенно – боль, боль, боль, припадки съедали несчастного. Изредка он выл, пытаясь помочь, но ничего не выходило. Бред с галлюцинациями не приходили – приходил лишь жуткий зуд, боль не собиралась никуда уходить. Он сидел в углу комнаты у самой двери, ощущая избитыми кистями, как ветер гуляет по полу. Вот пошла блювота – она выливалась на одежду, на пол, потом пошла какая-то желтая жижа и в комнате запахло спиртом.

Алкоголь уже не спасал от этого зуда и вездесущего желания сделать это.

Кирвес же тем временем, наконец то сдал все отчеты и практически выбежал из отделения. Сумрак постепенно разъедал вечер, ветер лишь расширял проеденные сумраком дыры, а кровоточащие края плоти дня засыпались снегом и подмораживались нестерпимым холодом. Пальцы ног уже машинально двигались, дабы ступни не мерзли, подошва сбитых ботинок утопала в свежем снегу, а еле заметная тень голых деревьев лишь придавала какой-то омертвелости всему, что было вокруг. Укутанные люди, похожие на статуи, черный от сумрака снег, тени изглоданных деревьев и холод, жуткий холод. Несмотря на то, что Кирвес был медиком и весьма убежденным материалистом (хоть и не таким, как столь нелюбимый им Базаров), сентиментальные черты в нем также присутствовали и в голове мелькнула мысль: «Такой же холод, наверное, был в душе Горенштейна»…

Поворот за поворотом, черные пятна шлака, проступавшие на полотне снега, который замел тот самый шлаковый тротуар, и тени изглоданных деревьев по всей плоти этого снежного покрова. И вот он, тот самый засыпной дом из светлых досок. Таловая, шесть.

Открыл тяжелую дореволюционную дверь и увидел уже знакомый вид висящих на стене табличек с первыми буквами фамилий жильцов. Табличка с буквой «Л» висела, но Кирвес еще припоминал, что была там табличка с надписью «Лет.», а ее тут не видно. Значит, горе-капитан был в комнате.