Денис Попов - Точка слома

-Сойти с ума.

-Как видишь, не полностью.

-Рассказывай.

-Ее звали Ольгой. Это был год этак 35-й, я тогда работал во всю и как-то раз накрывали мы один бордель, что около Инской обосновался, для воров и ЗЭКов беглых. Оказалось, что там было три девченки, которых эти черти просто в рабство забрали: заговорили с ними в поезде, выпили где-то на полустанке, забрали и держали на привязе в этом аду… ну, мы их и спасли. И была среди них эта Ольга: красивая до жути, такая талия, такие прекрасные темные волосы, практически черные… и прям изумрудные глаза. Да и ноги, ты бы видел ее ноги, Яспер! Мы ее спасли, я ее как раз-таки допрашивал. И понял тогда, что влюбился страшно. Пока жила она где-то на постоялом дворе, я к ней бегал, цветы дарил… и уже через неделю мы с ней и ночевали вместе, и твердо решили: как только следствие закончится, то обженимся. Я не соврал, да, мы решили женится. Только знаешь чем все кончилось?

-Чем?.. – практически слезно спросил уже догадывавшийся Кирвес.

-Ее зарезали. Прям на той кровати, где я ей впервые овладел. Разрез от уха до уха. Воры те.

-Ты поймал их?

-Да, поймал. Но не убил… социалистическая бл…ь законность.Их расстреляли, к счастью… да толку только.

-Сколько ты горевал?

-Месяцев семь я бухал, меня даже чуть не уволили. Потом вернулся. Вот только я никого больше не любил… нет, я любил детей, несчастных людей, свою работу… но не любил больше ни одну женщину… на войне овладевал несколькими, но никого и никогда не любил. Это, конечно, логично, однако логика всегда страшнее бессмыслицы, но не страшнее безумия.

-Почему ты никому не говорил про это?

-Я практически убедил себя в том, что она меня просто бросила. Там, на войне, мне было легче с этой мыслью… после того, как в госпитале пролечился от этого, как его… «реактивного психоза», во, я практически поверил в то, что она жива, но меня бросила. Причем это было необъяснимое чувство – я ее вспомню и думаю: «да, она жива», но при этом где-то в глубине мозга осознаю, что ее уже нет. Вот словно это осознание – закрытый занавес, а мои воспоминания – больной актер, умирающий пред этим занавесом.

-А сейчас почему рассказал?

-А я вспомнил ее лицо. Сижу тут и вспоминаю… утром вот игрища свои с отцом вспоминал.

-А он где?

-Погиб в 15-м году. Где-то на Карпатах, австрияки вроде убили.

Вдруг дверь сотряслась от нескольких тяжелых ударов.

«Выходите, время!» – крикнул конвойный.

–Ну все, Сергей – мрачно сказал Кирвес, вставая с нар. Он посмотрел на вжавшегося в угол Летова: черт, он видел его в последний раз. Да, это правильно, да, так правильнее и лучше. Но при этом Кирвес понимал, что сейчас погибнет его друг и человек, которого он очень сильно уважал – за его знания, навыки и… способность сопереживать, даже когда внутри лишь изорванная марля вместо души. Кирвес еще раз оглядел его грязное одеяние с головы до пят. Протянул руку.

–Знаешь, Яспер, чего я больше всего хочу сейчас? Сидеть около Оли за одним столом с Веней и его семьей где-то на зеленом лугу, наслаждаться тем, что я могу обнимать Её за талию и греться на солнце. Но знаешь чего я меньше всего хочу?

-Чего? – через пару секунд спросил Кирвес, в глазах которого уже сверкали слезы.

-Жить.

Кирвес пожал руку Летову. Да, именно пожал: сжал ее также сильно, как Летов сжал его ладонь. Свет разодрал камеру, дверь ударила и послышались запинавшиеся шаги шаркающего Кирвеса.

…Через десять минут дверь отворилась вновь. «Осужденный Летов – вставайте» – выкрикнул конвойный со взведенной винтовкой на плече.

Летов с трудом поднялся. Счастье и мрак, светлое прошлое с абсолютно мрачным прошлым смешивалось в единое целое, сталкиваясь с таким ужасным, но счастливым настоящим. Силы были на исходе, какой-то визг сменил привычный шум в ушах.

Конвойный вывел его в длиннющий сумрачный коридор, избитый такими же красными прямоугольниками тяжелых дверей. Лоб прижался к холодной стене, тяжелая ладонь упала на плечи и толкнула вперед. Они медленно тащились мимо камер, конвойный мерно дышал, готовый в любой момент схватить винтовку и пальнуть в осужденного. Двери проносились мимо, стены размывались в едином потоке, и свет, тусклый свет, добавлял хоть чего-то яркого в эту странную размытую массу.

На первом этаже около черного хода стояла небольшая клетка, в которой осужденные ожидали их палачей для спуска в подвал и расстрела. Летова завели туда, и он упал на холодные доски скамейки. Ноющее, абсолютно ослабевшее тело разрывалось от ожидания конца, счастье, да-да, именно счастье, врывалось в воспаленный ум.

«Всё, всё, еще пара минут и все кончится!» – успокаивал себя Летов.

-Но ведь можно было прожить по-другому и быть счастливым от другого? – вдруг родилась мысль.

-Уже ничего нельзя.

-А можно было?

-Спроси это у жизни.

Жизнь же молчала.

Вот появился мощный офицер, который молча натянул на себя черный, местами сильно потертый кожаный фартук и такие же черные кожаные перчатки.

«Готово» – буркнул черно-зеленый грузный офицер.

Конвойный двинулся с места, открыл клетку и приказал выйти. Летов опять тяжело поднялся, но шел уже быстрее – все-таки он шел к концу, которого он так долго ждал и так хотел.

Конвойный толкнул Летова и эта процессия из четырех человек, с Летовым в качестве начинающего и мрачного палача в качестве замыкающего, двинулась к лестнице, уходящей вниз.

И тут глаза Летова залил свет. Такой прекрасный солнечный свет вместо черного мрака сырого подвала, теплый летний и морской воздух взамен ледяной сырости зимних катакомб. Летов шел по набережной Выборга, слыша крики чаек и шум моря, бьющегося о каменное основание. Прекрасный солнечный свет заливал весь город: от пылающей крыши дома до такой же пылающей ряби моря. Теплый, не разрывающий, а греющий теплый ветер, щекотал гладковыбритое чистое лицо Летова. Вот он прошел мимо сгоревшего Рынка с прямугольной башенкой, мимо очередного дерева, тоже пылающего на солнце. Этот свет, о господи, прекрасный, теплый свет вперемешку с не менее прекрасным теплым ветром словно уносил абсолютно чистую, счастливую и здоровую душу Летова в яркий мир теплоты и добра. Он шел, мерно шагая в своих начищенных до блеска сапогах, в чистых галифе без единой ворсинки, в темно-зеленом суконном мундире с блестящими на солнце погонами, блестящей портупеей и бросающей теплые приветствия солнечному свету пряжке с пятиконечной звездой. Две медали, чистые и не поцарапанные, бились друг о друга, издавая веселую песню, а алый орден «Красной звезды» тоже улыбался ярким лучам, радуясь вместе с хозяином.

Вот Летов прошел мимо взорванного моста и увидел обгоревшую башню Выборгского замка. Она стояла черной кляксой напротив солнца, свет которого усиливался. Летов стоял против лучей, они врезались в него, грели, ветер не мог сбить их полета, который заканчивался на чистом мундире старшего лейтенанта 21-й Армии. Он остановился, шеркание чистых сапог закончилось. Летов смотрел на этот черный замок и чернота становилась ему ближе, знакомее, приятнее света. Он так радовался знакомому черному пятну в этом прекрасном, счастливом и ярком мире, который ему нравился, но был незнаком, и Летов к нему был непривычен. Непривычен к теплу, к свету, к солнцу, к радостному ветру. Он смотрел на черную башню, чувствовал с ней близость и чем дольше он смотрел, тем быстрее мундир превращался в изодранные лохмотья, а сапоги в избитые обрывки; тем быстрее исчезали медали и душа переставала чувстовать теплоту ветра и яркость лучей, превращаясь в ледяной камень, неспособный получать тепло.