Денис Попов - Точка слома

Следом автозак с милицейской «Победой» двинулся к небольшому озерцу на окраине района, где Павлюшин утопил убитого. Отметив его на карте, решили дождаться подрывной бригады и водолазов из Минречфлота, поехав на место, где Павлюшин скрывался от милиции в последние дни своей свободы.

На улице вдруг резко посветлело: солнце, словно впервые, вырвалось из плена мрака и бросало свои яркие, бессмысленные лучи на улицы Первомайки. Разъезженные дороги, с выступающими из под свежего снега колеями, бутафорские тротуары, сделанные очень умело: по краю центральных улиц, вдоль заборов частного сектора, свежих стен новехоньких «Сталинок», обшарпанных бревен бараков и коммуналок, шли ровные дорожки, сделанные путем отгораживания этого участка от размытой и заледеневшей дороги невысокими досками и засыпания в этот участок шлака, свезенного из близлежайших котельных. Местами, где шлак был выбит или вылетел, образовав ямы, виднелись «заплаты», поставленные жителями домишек с помощью золы из своих печек или буржуек. На более окраинных улицах, для которых шлака не хватало, или где тротуары делались силами жителей, такие тротуары были либо целиком из золы, либо из смеси золы со шлаком, ибо иногда, все-таки, некоторым жильцам удавалось заполучить и угля для своих буржуек. На самых же окраинах, или вдоль забора Паровозоремонтного со Стрелочным заводов, шли старые, деревянные тротуары, намокавшие с каждой осенью и весной. В поселке РМЗ же, где с недавних пор на втором этаже недавно построенной «Сталинки» жил Ошкин, готовились мостить улицы булыжниками: поговаривали, что новосибирский дорожно-строительный трест начнет работы уже меньше, чем через год. Пока же там господствовали шлаковые, и что необычно для Первомайки, песчаные тротуары, пролегавшие под слоем снега. Однако на самых окраинах, где и вел свое скудное существование бывший разнорабочий Паровозоремонтного завода, расцветало бездорожье и размытые улицы, проходившие мимо бараков для работников ОРСа, и однотипных коммуналок, сложенных из шлакоблоков или камышитовых плит, которые своей прямолинейностью и сливающимися острыми крышами, напоминали спальные аррондисманы Латинской Америки.

Вот по такой искалеченной водой и временем дороге, качаясь и скача на заледеневших кочках, катились две милицейских машины. Павлюшин смирно сидел в холодном кузове автозака, безотрывно смотря в противоположную железную стену, за дверью клетки, стукаясь друг о друга, сидели четверо патрульных, пытающихся изо всех сил не заснуть.

Продравшись к заброшенному зданию, в котором и жил Павлюшин перед попыткой прорыва на левый берег Оби, душегуба вновь вывели на улицу. Морозец покрывал лица милиционеров, вороны, недовольные очередным прибытием чужаков, громко каркали, кружась на вершинах деревьев и стряхивая с них клочья снега.

«Руки-то расцепите, иначе как мне достать его» – с веселым голосом сказал Павлюшин, предвкушая ужас у большинства участников следственной группы. Руки расцепили, и душегуб пополз к небольшому сугробу, идущему вдоль стены. Покопавшись в снегу, Павлюшин вскоре достал оттуда небольшой саквояж изумрудного цвета, аккуратно поставил его на снег и уже думал открыть, как ему опять вывернули руки и моментально сцепили.

«Яспер, там твоя работа» – мрачно выдавил Ошкин.

Кирвес, одев шапку-ушанку на заснеженную голову, опустился у саквояжа на колени. Пара щелчков, замок открыт и на свет вырвалось сразу несколько бликов: весь саквояж был заполонен стеклянными банками.

«Они» – быстро сказал Кирвес, захлопнул саквояж и зашагал с ним к машине.

–Откуда ты, сволота, столько формалина-то нашел? – мрачно спросил Ошкин.

-Из больницы ночью довольно легко что-то украсть – усмехнувшись бросил закованный в наручники Павлюшин, галифе которого еще сильнее побелели от снега.

Юлов остался фотографировать место нахождения вещдока, а остальные повели Павлюшина на место его лежанки. Там и кострище сфотографировали, и дыру в потолке, сквозь которую пролезал Павлюшин, а Юлов даже заполз на крышу и сделал ее панорамный снимок.

Следующими точками оставались места всех убийств. Их решили объезжать в хронологическом порядке: первым был дом №14 по Физкультурной улице, где в начале ноября был убит слесарь паровозоремонтного завода Василий Дроздов.

«Сейчас показывай, как все было, со всеми подробностями, какие помнишь» – приказал Ошкин.

И понеслась. Павлюшин очень хорошо запомнил свое первое убийство, можно сказать, до мельчайших подробностей. Рассказал, как украл шапку Дроздова на заводе, как под предлогом ее возвращения вошел в квартиру, как совершил первый удар и как уходил обратно окружными путями.

–Бил сильно, много раз, сколько точно не считал, крови было много, я вроде бы и мозги видел – спокойно рассказывал Павлюшин, стоя у очерченного мелом силуэта. – Из дома ничего не взял, да и мне не нужно было.

На улицу его выводили уже сквозь немаленькую толпу женщин с детьми из окрестных домов: они сбежались к дому убиенного, увидев кучу милицейских машин, и теперь стояли кучками, пытаясь разглядеть душегуба за туловищами постовых. Сам Павлюшин, быстро шагая к открытому кузову автозака, улыбаясь оглядывал толпу – пес знает, что творилось в его голове в этот момент, но очень вероятно, что думал он об их убийстве или о чем-то в этом духе.

Пока Летов разъезжал с опергруппой по местам преступления, Горенштейн лежал в комнате. Лежал и пил, надеясь, что его это «отключит» от реальности. Однако пошло все совсем иначе: ему стало плохо, постоянно рвало, изредка он кричал от боли, а потом и вовсе упал с кушетки в лужу собственной рвоты. Благо соседка по комнате, услышав, что с Горенштейном что-то не ладное, воспользовалась проведенным милицией телефоном в коридоре и вызвала «Скорую». Следующие двенадцать часов он провел в городской больнице, откуда вышел уже вечером: благо главврач хорошо знал капитана милиции. Первый раз они встретились еще на 10-й день пребывания Горенштейна в Новосибирске, когда врачи боролись за жизнь избитой продавщицы магазина. Женщину так и не спасли, поэтому главврач по фамилии Войцехович, попросил, чтобы ему разрешили присутствовать на суде над бандой грабителей. Однако на этот раз разговор у них с Горенштейном не очень заладился: Войцехович с презрением посмотрел на капитана милиции, когда выписывал его и даже руку как-то неохотно пожал. Однако сам Горенштейн, переживший острое отравление желудка, этого не заметил, или его сознание, которое и так пожирала полная безысходность, просто не придало значения такой мелочи, как презрение коллег: Горенштейн уже твердо осознавал, что в этом мире, который для него в одночасье из серого превратился в беспросветно мрачный, жить ему осталось недолго.