Анастасия Логинова - Незнакомка с родинкой на щеке

Так, значит, незнакомка и есть его жена и мать этих детей… Чем же ей мог насолить Ильицкий?

Прожив в Петербурге большую часть жизни, я все же непростительно редко бывала на Васильевском острове. Что и неудивительно: для смолянки свободно выйти за ворота alma mater – это вовсе l’absurdité 7 7 Абсурд ( фр .). . Окончив обучение, я раза три посещала великолепную библиотеку Императорского университета, который и находится на Васильевском острове, что в глазах дядюшки, бывшего тогда моим опекуном, выглядело почти безрассудством. Слишком уж необжитой была сия местность и даже несколько маргинальной. В последние годы, я знала, его много обустраивали, но в моем воображении весь остров так и оставался одним большим Смоленским плацем, дурно прославившимся в Петербурге как место общественной казни. В шестидесятых здесь был повешен Каракозов, неудачно покушавшийся на императора Александра, а в конце семидесятых Соловьев 8 8 Оба – участники тайного революционного общества – народнической организации «Земля и воля», просуществовавшей до 1879 г., когда Соловьев был казнен. , бывший, между прочим, отчисленным студентом университета, перед дверьми которого я и стояла сейчас в некотором душевном трепете.

Я решила полагаться на Женю во всем. Не верить и не принимать всерьез злые слова о нем той незнакомки. И все же не иначе как сам черт привел меня сюда – дабы я могла убедиться лично, что слова ее есть бред сумасшедшей.

Швейцар не проявил ко мне никакого интереса, и я беспрепятственно вошла. И, взбудораженная мыслями о Смоленском плаце, глупо отшатнулась от первого же попавшегося на пути студента, будто списанного с романа Достоевского. Почти уверена, что у Родиона Раскольникова был такой же шальной взгляд на исхудавшем небритом лице, сальные волосы и мятая, истерзанная кем‑то фуражка. А под огромным не по размеру плащом он, безусловно, прятал топор, заготовленный для какой‑нибудь скверной старушки…

Впрочем, это, конечно, мое воображение разыгралось: студент, с которым я столкнулась на лестнице, даже поклонился и невнятно объяснил, куда пройти. Там дотошно у меня выпытывали, кто я такая да зачем мне понадобился Евгений Иванович. Отчего‑то долго не верили, что я его жена, пытались поймать на противоречиях. Один не слишком воспитанный господин даже хотел выгнать: будто бы Ильицкому некогда. Но другой, седенький благообразный профессор, сжалился и послал одного из подручных за моим мужем – пойти к нему самой мне так и не позволили, сославшись, что я обязательно заблужусь в мудреной системе коридоров.

После я долго (очень‑очень долго) дожидалась Ильицкого на лестнице, оставшись наедине со своими мыслями. По крайней мере, в одном сомневаться не приходилось: среди преподавателей имя Ильицкого было на слуху, и никто даже предположения не высказал, будто Жени сегодня нет.

Значит, незнакомка мне лгала.

Или же лгали ей, когда она разыскивала моего мужа…

И все бы ничего, отмахнуться от ее обвинений и забыть. Да только очень уж долго не было Жени. А явился он запыхавшийся: всю дорогу бежал.

– Так это все‑таки ты? Что стряслось?! – Ильицкий выглядел взволнованным, будто жене навестить мужа на службе – это и впрямь какая‑то невидаль.

Я же старалась казаться беспечной. Ну и пусть душу мою рвали самые скверные предчувствия – давать тревоге волю я не собиралась. Женя меня обманывать не станет, я точно знаю. Всему есть разумное объяснение, которое я обязательно найду.

– Ничего. Просто я не успела кое‑что сделать утром.

Я подошла сама, взяла его за руки и, встав на цыпочки, нежно коснулась Жениных губ своими.

– Ты так скоро ушел утром, что остался без своего законного поцелуя. Это не давало мне покоя весь день.

Увы, но хмурую морщинку меж его бровями мне и тогда удалось разгладить не сразу. Ильицкий воровато оглянулся, убеждаясь, что на лестнице мы одни, и только потом хоть сколько‑нибудь тепло мне улыбнулся. Но все‑таки упрекнул:

– У меня лекция, я как подстреленный сорвался бежать из другого крыла, думал… бог знает что случилось!

– А что может случиться? – невинно осведомилась я. – Самое ужасное происшествие за мой день заключается в том, что я так и не наняла кухарку. Мне немного помешали… Но это не важно, милый, ведь главное, чтобы мы доверяли друг другу – все остальное образуется. Не так ли?

– Ну да… – кисло признал он.

И отвел глаза, делая вид, что смотрит на часы.

Он лгал мне! Все‑таки лгал! По‑прежнему у меня не имелось фактов, но это было уже столь очевидно, что я не знала, за что еще ухватиться, чтобы продолжать верить.

От университета я добиралась на Малую Морскую пешком, но не заметила дороги вовсе. А ворвавшись в дом, отмахнулась от Никиты, сетовавшего, что кухарки ждали‑ждали меня да и разошлись.

Не до того мне было. Я скорее отыскала на столике в передней блокнот: слава богу, после нашей незваной гостьи никто им не пользовался, так что имелся шанс разглядеть на верхнем листе следы ее письма. Совершенно мизерный шанс: карандаш очень мягкий, и единственное, что мне удалось прочесть, пройдясь по листу легкой штриховкой, – окончание записки, где от волнения незнакомка слишком сильно давила на бумагу.

Порадоваться ли мне, что это оказалась все‑таки не любовная записка?..

…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!

Четыре восклицательных знака и глупая школярская ошибка.

А ведь супруга генерала Хаткевича и правда могла отомстить… Знать бы еще за что. Наверняка об этом говорится в первой части письма. И мне в голову пришла новая идея: шанс еще более мизерный, но не попытаться я не могла – бросилась в Женин кабинет. И мысленно возблагодарила Катю за ее лень, потому как в пепельнице по‑прежнему лежал скорчившийся черный клочок бумаги.

Угрызений совести на этот раз я не чувствовала, только злость. И немного охотничьего азарта… Кажется, совсем чуть‑чуть, самую малость, но я соскучилась по всем тем премудростям, которым учил меня дядюшка.

Готовилась медленно, тщательно, чтобы не ошибиться и не загубить дело. Во‑первых, закрепила над Жениным столом лупу и добавила больше света; медицинского пинцета под рукою не оказалось, но щипцы для бровей с легкостью его заменили. Ах да, самое важное! В конспектах, которые я штудировала по велению дядюшки, говорилось, что жженая бумага непременно рассыплется от первого же прикосновения, ежели не смочить ее предварительно любою влагой. Желательно с некоторым количеством масла. Духи как раз подойдут!

Я легонько распылила над пепельницей «Fleur d’Italie» маэстро Эме Герлена – лишь чтобы уцелевший клочок бумаги не был таким сухим и хрупким. А после, затаив дыхание, крайне осторожно попыталась расправить его щипцами. И не сдержала мучительного стона, потому как бо́льшая часть записки все‑таки рассыпалась… Хотя следовало радоваться уже тому, что, по крайней мере, треть ее – из середины – осталась невредима.